Вавилон

Получив разрешение уйти, Киру еще спросил напоследок, когда господин предполагает вернуться, чтобы все приготовить к его приезду.

— Не знаю, мой верный Киру, — ответил Набусардар, — там видно будет. У меня, кроме воинских, есть еще и другие дела.

При этом он думал о Нанаи, которую в его отсутствие приглашенные учителя должны были воспитать, обогатить познаниями и подготовить к совместной жизни с. великим Набусардаром. Знойный август он предполагал провести под благодатной сенью своего борсиппского владения, наслаждаясь любовью Нанаи. Быть может, на сей раз она не будет строптива и примет его, как цветы принимают росу на рассвете, чтобы достало сил прожить до скончания дней.

* * *

Нанаи томилась в стенах борсиппского дворца, словно птица в золотой клетке.

С тех пор, как старого Гамадана бросили в эсагильскую темницу, ничто не могло ее утешить. Ходили слухи, будто отца собираются судить, как судили некогда дядю Синиба, и, хотя Идин-Амуррум с Сурмой оберегали его жизнь, Нанаи не покидала гнетущая тревога.

К тому же нет-нет да вспомнится приволье родной деревни, которому она радовалась еще совсем недавно. Девушка была теперь как ласточка со связанными крыльями, тоскующая по бескрайним просторам лучезарного неба. Ей недоставало отливающего голубизной воздуха в полевых ложбинах; она тосковала, лишившись возможности мечтать, вглядываясь в темные глубины ночи с порога родного дома. Там все было полнокровнее, красивей, все было исполнено надежды, добрых надежд. Там и рассвет начинался веселее, и сумерки опускались на землю покойнее. Все, все там было по-другому.

А борсиппский дворец — золотая клетка среди благоуханных ветвей — немногим отличается от темницы. Тоскливая темница с мраморными и алебастровыми стенами!

— Чья-то невидимая рука вселяет и в меня эту тоску, — жаловалась девушка Теке, задумчиво следя, как рабыня сматывает пряжу, которую Нанаи держала на расставленных руках. Пряжу надо было смотать в клубки и отнести дворцовым рукодельницам, которые вышивают новые материи и одежду.

Тека проворно шевелит руками и нет-нет да взглянет ласково в печальное лицо Нанаи. Ей хотелось бы развеять ее грусть, да не знает она, с чего начать.

Но доброе слово у нее всегда наготове:

— Вернется Непобедимый, и в золотой клетке другая жизнь начнется, попомнишь мое слово. Уж он наверняка вызволит твоего отца и тоже поселит его во дворце. Я-то знаю, что тебе не достает ласки. Ведь росла ты без матери, без материнской любви.

— Не верю я, чтоб Непобедимый теперь вернулся… Скорей всего, он останется в Вавилоне, пока не начнется война. А тогда уж надежда на его приезд и вовсе плоха. Но я все бы стерпела, если б не мучали меня эти страшные темницы. Быть может, отца мне Набусардар и вернет, но есть ли надежда, что он изменит к лучшему участь того, чья жизнь угасает в здешнем подземелье под моими окнами? Мне чудится, я слышу его дыхание, его произнесенные шепотом слова. Когда я сижу в комнате одна, в ушах у меня отдаются его крадущиеся шаги. Когда засыпаю, чувствую, что он касается моего лба холодными пальцами. Холодными, окоченевшими в студеном подземелье. Он часто Приходит ко мне во сне и говорит: «Долго я этого не вынесу. Приди и спаси меня. Ты должна спасти мне жизнь, ведь когда-то я спас тебя».

— Это все ночные видения, моя повелительница, всего лишь призраки. Как видно, в сновидениях является тебе злая Лабарту, насылающая ночные кошмары.

— Не верю я в демонов.

— Как не верить! — с серьезным видом качает головой Тека. — Их породили земные жены бога Ану.

— Не верю я в это, Тека, зато верю в совесть, совесть моя во мне заговорила. Я обрекла на смерть того, кто спас меня от смерти. Я нарушила закон чести.

— Да ведь Набусардар помиловал Устигу. О чем же ты кручинишься?

— Помиловал… — Девушка в отчаянии взглянула на Теку. — Он не вынесет заточенья, задохнется в смраде подземелья. И тогда на меня падет проклятие. Я умру вместе с ним, Тека, я больше так не могу…

Тека отложила клубок и погладила Нанаи, чувствуя, как она дрожит.

— Я больше не могу…

Губы девушки вздрагивали от сдерживаемых рыданий.

— Ты должна мне помочь, Тека. Ты должна мне помочь освободить его.

Рабыня отпрянула, всплеснув руками. Пальцы ее застыли от ужаса. Вскрик ее замер в горле.

— Ты хочешь, чтобы я оставила дверь темницы отпертой и он убежал?

— Да нет, не о том я, — возразила Нанаи рассудительно, — помнишь, в тот раз…

В тот раз, когда, переодевшись, Нанаи снесла Устиге миску с едой, она пообещала ему теплое покрывало, горсть благовонных семян и маленького божка из нефрита. Маленького, славного божка, похожего на куклу, какой играют дети. Вот если бы Тека потихоньку отнесла ему все это да подлила масла в каганец, да прибавила тайком еще один фитилек… И если уж по доброте душевной она на это согласится — ну, что стоит ей заодно передать князю из далекой персидской земли чистую рубаху да кое-что из одежды… Ведь у него здесь нет никого, некому о нем позаботиться. Некому. Он так одинок, заброшен всеми… и ничего не станется, если она из простого сострадания, из обычного человеческого сочувствия велит страже бросить ему охапку чистой соломы, пахнущей спелым зерном и солнцем, в полых стеблях которой струится чистый воздух.

— О Тека, это в твоих силах, — упрашивала Нанаи, — в твоих силах… Так возьми же это теплое покрывало, благовония, нефритового божка, масла для каганца…

— Нет, нет! На что ты меня подговариваешь, дочь Гамадана? Зачем ты вынуждаешь старуху лукавить и сама предаешь своего господина? Отчего ты желаешь мне зла? Иль ты забыла, как я спасла тебя от кары и гнева Набусардара, когда стража дозналась, что, пока я дремала, ты сама снесла еду Устиге? Не упроси я Гедеку и начальника стражи, сидеть бы тебе самой в каменной темнице. Я выручила тебя в надежде, что ты образумишься, выбросишь из головы персидского князя и будешь любить только моего господина, благородного Набусардара. Когда-то ты говорила, что любишь его одного. Что же сталось с твоим сердцем?

Нанаи опустила голову, глядя на сложенные на коленях руки, обвитые яркой пряжей. Конец нити, змеясь, спускался по ее ноге на низкую скамеечку, на туфельку из овчины.

— Что же сталось с твоим сердцем, как в него проник другой? — повторила Тека свой вопрос.

Молчание было ей ответом.

Тека покачала головой, ничего не поняв. Да и как она могла понять? Ей неведома была тайна ночи, проведенной в подземелье дома Синиба. Не слыхала она слов, которыми Устига открыл Нанаи свое сердце. Откуда ей это знать!

— Или ты что-то скрываешь от меня? Не обещала ли ты персидскому князю ждать его и любить? Мне-то ты можешь довериться. Я тебе как мать, и в память о бедной Табе не оставлю тебя.

— Ни о чем не спрашивай меня, добрая Тека, — прошептала Нанаи, прижав руки к глазам, и заплакала, уткнувшись в пряжу.

— Я не хотела тебя обидеть, прости, Мардук мне свидетель. Я хочу тебе добра, я и сама когда-то любила и тоже поступала безрассудно, потому что некому было меня наставить. Боюсь, как бы и ты в душевной смуте не натворила глупостей… Реши, кто твой избранник, и раздели с ним его судьбу. Устига — если тебе невмоготу без него — либо Набусардар, это дело твое, а покуда не решишься, будешь как пальма, расщепленная бурей, и сердце твое будет кровоточить, подобно ране.

Она отвела пряжу от лица Нанаи.

— Выслушай, моя повелительница, — проговорила Тека, строго глядя ей в глаза, — я знаю Набусардара с его первого вздоха, он смел, умен и красив. О богатстве его не говорю, знаю — тебе это безразлично. Он заслуживает, чтобы ты любила его верно. Люби его и не сомневайся — на твою любовь он тоже ответит любовью. Мне говорил об этом и Гедека, да я и сама знаю, что у моего господина самые добрые намерения, они не противны ни богам, ни законам. Доверься ему. Ты согласна?