Вавилонская башня

Со своей стороны, Скудин видел, что и сам не слишком понравился исполняющему директорские обязанности. Улыбка постепенно пропала, и Кудеяр увидел настоящего Джаббу Хатта, который с радостью заморозил бы его в углероде [8] и выставил возле стола «гестаповки»: оставь надежду всяк сюда входящий…

– Давненько я хотел на вас посмотреть, – не здороваясь, очень тихо начал Опарышев. – Значит, это ваша жена нам устроила весь нынешний сыр-бор?

И он хмыкнул, нанеся пробный укол и ожидая реакции. Скудин ни кивать, ни спорить не стал. Замерев в стойке «смирно», он продолжал смотреть на него сверху вниз, смотреть весело и насмешливо. «Нам»?.. Может, и вам… Спасибо Виринее: слова академика отлетали от него, как пресловутый горох от стенки.

8

Фантастический способ казни из арсенала вышеупомянутого кинозлодея. Живое существо превращалось в статую, не таявшую при комнатной температуре, и в принципе могло после разморозки ожить.

– Под руководством вашего же бывшего тестя Звягинцева и при попустительстве очковтирателя Пересветова… – чуть не шёпотом продолжал новый директор.

Скудин и это воспринял с невозмутимостью танковой башни. Видимо поняв, что не сумеет вызвать его на скандал, академик свернул аудиенцию.

– Да… компания подобралась… Ну ничего, будем делать выводы. Пока – организационные, а там посмотрим. Завтра утром жду вас с годовым перспективным планом мероприятий. Всё, вы свободны, полковник.

Завершение первого раунда, по мнению Кудеяра, было бездарным. Между тем у него – что редко бывало – успел созреть план эффектной концовки, в духе Гринберга с его самосвалом.

– Есть! – Скудин чётко развернулся и строевым, на всю ступню, шагом подался из кабинета. Тут надо напомнить читателю, что весил он немножко за центнер, причём каждым граммом этого центнера владел по своему усмотрению. Мог скользнуть тенью – не увидишь и не услышишь. А мог… и вот так. ТАК. ТАК! …Скорбно задрожал хрусталь в серванте, запела под потолком люстра, а в недрах института наверняка забеспокоились сверхчувствительные сейсмографы… Причём всё по уставу. Не придерёшься.

– Я весёлый, но голодный и злой, – входя к себе в бункер, переврал он Газманова. – Боря!

У подбежавшего Капустина на лице, наоборот, отражалась вся мировая скорбь. Какой-то доброжелатель нынче утром засмеял его с потрохами, сообщив бедолаге, что его прозвище следовало произносить не «Монохорд», а совсем даже «Монорхид», и Борька ещё не успел этого переварить.

– Боренька, про академика Опарышева слыхал?

– Это про ту гниду в кабинете? – неполиткорректно осведомился Капустин. И вдруг возликовал, не иначе заразившись кровожадным весельем Ивана: – Что, командир, пластидом его? Граммчиков эдак сто пятьдесят?.. [9] Или как?..

9

Мокрого места не останется.

– Экий ты у нас гуманный стал, – усмехнулся Иван. И показал разом все зубы: – Без выдумки порываешься работать, без рашпиля, без плоскогубцев… Не-ет, ты мне лучше всё как есть про эту сволочь разузнай. Где оная сволочь родилась, как училась, как женилась. Что жрёт, что пьёт, как срёт… Ну не мне тебя учить, Боренька. Сделаешь?

Капустин кивнул, потёр ладони и заулыбался. Можно было не сомневаться: он нароет про Опарышева такой неприукрашенной правды, что тому в самом деле пластид мёдом покажется. Раздобудем на него и рашпиль, и плоскогубцы. Ну в самом деле, сколько можно, чтобы всякие гниды хороших людей гнобили?..

Врёшь, не возьмёшь! Найдётся сила на их силу! А на всякую хитрую гайку – и винт с резьбой!

Катакомбная академия

У Кнопика, двор-терьера профессора Звягинцева, была теперь не жизнь, а малина. А то!.. Хозяин оставил пагубную привычку куда-то исчезать ни свет ни заря и появляться лишь к вечеру. Теперь он целыми днями сидел дома. И, понятное дело, выгуливал пёсика раза в три чаще обычного. Откуда было знать кобельку, что такое добровольно-принудительный отпуск без содержания?.. Он только понимал, что в жизни произошли перемены. И, естественно, к лучшему. А ещё к хозяину почти ежедневно приходили гости, добрые знакомые Кнопика, и, случалось, они отправлялись на прогулку все вместе…

Но об этом чуть позже.

Однажды утром, когда Звягинцев только-только привёл Кнопика с ритуального променада, профессору позвонили из Америки. Кто? Ну конечно же…

– Здорово, Изя!.. – чуть не до слёз обрадовался Лев Поликарпович. Одной рукой он держал трубку, другой снимал с терьера ошейник. – Да ничего, спасибо, живём – хлеб жуём… Ты-то как?

Рассказывать Шихману о передрягах в «Гипертехе» у него особого желания не было. Впрочем, тут же выяснилось, что и в благополучной Америке бардака было не меньше.

– А никак! Расслабляюсь, – довольно-таки зло ответствовал Ицхок-Хаим Гершкович. – Хотел было опять к вам приехать… но не с этой же идиоткой Сарой и гомиком Питером! – Шихман фыркнул так, что Звягинцев мог оценить всю силу его омерзения. Было слышно, как за океаном плеснулась вода в джакузи. – Я тебе как-нибудь расскажу на досуге, как эти двое вошли в большую науку… Вернее, кто и как вошёл в Сару Розенблюм… и сколько дерьма вышло из Питера О’Нила. В общем, как ни уговаривали, в эту комиссию я ни ногой. Ваши аномальные поля как-нибудь обойдутся без нас. Чудес, к слову сказать, и здесь хватает…

Лев Поликарпович насторожил уши.

– Я тут был в Иллинойсе по приглашению тамошнего университета, так у них такое, – продолжал Шихман. Видимо, «не телефонных» разговоров он в принципе не признавал. – Не знаю, как у вас, а там все законы физики раком встали. Какой Максвелл, какой Фарадей, какое что! Ни хрена понятного. Короче, Лева, всё катится к черту, грядёт конец света. И свернется небо в свиток, и погаснет солнце, и луна станет цветом, как власяница. А виной тому коммунисты, говнюки из Белого дома и ученые мудозвоны типа Пита О’Нила… Ладно, рад был тебя слышать. Позвоню на днях.

Чувствовалось, что настроение у без пяти минут нобелевского лауреата было не очень.

– Счастливо, Изя, – задумчиво проговорил Звягинцев в трубку, уже попискивавшую гудками отбоя, покачал головой и строго одёрнул Кнопика, стремившегося на кухню, к миске. – Куда? А лапы мыть?..

Скоро к Льву Поликарповичу должны были прийти его молодые сотрудники. Так же как их руководитель, обвинённые во всех бедах «Гипертеха» и отправленные вместе с ним в бессрочное автономное плавание. Звягинцев поначалу даже задумывался: почему Опарышев выпер всю его лабораторию в отпуск, вместо того чтобы взять да чохом уволить?.. И через некоторое время, как ему показалось, понял причину.

В ситуации вроде теперешней увольнение было бы дело бесповоротное. А стало быть, как на Руси принято, чреватое разрыванием тельняшек и битьём тарелок. О головы. И, понятно, Опарышев на такое подписываться не желал, а то мало ли чем в итоге может кончиться. Между тем человек в отпуске без содержания как бы балансирует на одной ноге, пребывая в неустойчивом равновесии. Может, всё-таки простят, может, примут обратно? А если с повинной головой явиться, вдруг смилостивятся? Допустят заново к любимой работе?.. «А вот тут-то я им новую тему подкину. Самую скучную и рутинную. Уж мой новый замдиректора по науке, Кадлец, что-нибудь да присоветует…»