Вчера-позавчера

Сидит Ицхак со старцем, и тот расспрашивает его обо всем. Что делал он после того, как поднялся с корабля на берег Яффы, и куда направился, и как сделался маляром — ведь он совершил алию, чтобы обрабатывать землю? И еще спрашивал он его, сколько еврейских деревень есть в Эрец Исраэль, и сколько вкладывает крестьянин средств в урожай своих полей? Что сеют и что сажают? И как поступают со своим хозяйством в субботу, берут ли в долю гоя, и на сколько? На одну сотую или… и т. д. и т. п. И сам он тоже рассказывал Ицхаку, как он жил за пределами Эрец, о том, что никогда в жизни не позволил себе схитрить ни в связи с субботой и ни в связи с Песахом, хотя другие позволяют себе это. И, слава Богу, не потерпел убытков. Напротив, в награду за соблюдение законов Торы за пределами Эрец удостоился он жизни в Эрец Исраэль. И дай Бог, чтобы смог он жить по Торе в Иерусалиме так же, как он жил у себя в городе. Так сидели они и говорили — и час, и два часа. Не успевал Ицхак ответить на один вопрос, как задавал ему старец другой вопрос, и каждый вопрос сопровождал длинными рассказами. Как всегда у стариков, любая тема напоминает им что-нибудь.

Сидевшая напротив них старушка смотрела добрыми глазами на Ицхака и на мужа, воспрянувшего с приходом гостя. А когда замолчал муж ее на несколько минут, вступила она в беседу и напомнила Ицхаку их плавание по морю. Сколько времени уже прошло, но все еще кажется ей, что ее покачивает на корабле; и ночью, когда не может она уснуть от жары и комаров, представляет она себе огромное море и его синие воды, и смотрит, как борется одна волна с другой и как, в конце концов, примиряются они друг с другом. И то же самое она делает днем, когда солнце пылает и нет ни ветерка, чтобы оживить душу. «Нельзя человеку брать грех на душу, Ицхак! — сказала старушка на идише и шлепнула себя по губам. — Но порой кажется мне, что дорога в Эрец Исраэль была лучше прибытия в Эрец Исраэль, и уж нечего говорить, жизни в Эрец Исраэль. Нельзя человеку брать грех на душу, только, дай Бог, чтобы жизнь его в Эрец Исраэль была подобна его пути в Эрец Исраэль». — «Дай ей высказаться, Ицхак, — сказал старик со смехом, хотя лицо его было грустное, — вечно женщины плачутся и жалуются. Нет ничего нового под солнцем, уже Хава в раю была недовольна. Но мы должны учиться на опыте, не нужно поступать так, как первый человек, который послушался женщину и был наказан. Ты женат, Ицхак? Нет? Ведь из твоих слов следует, что у тебя есть заработок, но, даже если человеку не на что жить (упаси Боже), нельзя ему быть без жены». Взглянул старик на Ицхака с состраданием и сказал ему: «Всевышний, Благословен Он, поможет тебе, и ты найдешь себе пару». — «Аминь, — отозвалась старушка. — Аминь, да будет на то воля Его!»

Радостный и довольный вышел Ицхак из дома старца. Гора с горой не сходится, а человек с человеком встретится. Такого прекрасного приема не представлял себе Ицхак. За все те годы, что они провели вне Эрец Исраэль, они не сблизились, в Эрец Исраэль — сблизились. Все евреи братья — в особенности в Эрец Исраэль. О многом спрашивал его старец. То, о чем Ицхак никогда в жизни не задумывался, после слов старика стало ему близко. «Нельзя человеку брать грех на душу, — повторил Ицхак слова старушки на идише и рассмеялся про себя, — какие такие могут быть грехи у этой скромницы? Нельзя человеку брать грех на душу?..» Встал вдруг его собственный грех перед его глазами, и бесконечная грусть окутала ему сердце, и, как бы пытаясь предать забвению тот период своей жизни, он принялся размышлять о том, как легко было бы не делать того, что он сделал. Но то, что сделано, не воротишь. Совершил человек проступок — он не может очиститься, разве только если раскается. Но здесь — какая польза от раскаяния? Ведь раскаяние в содеянном приходит от самого деяния, а если он женится на Соне, чем это поможет Рабиновичу? Владыка мира! Что же мне делать? Как мне поступить?

2

Прошло несколько дней, и опять пришел Ицхак к старцу. Но второй визит — не первый. Мало того что старик не оказал ему радушного приема, он встретил его сердито. Не приведи нам, Господи, такого, дорогие друзья! Убежден был Ицхак, что реб Моше-Амрам обрадуется ему, а он даже злится. Ох уж эти старики — вначале они приближают тебя, только пошел ты им навстречу — отталкивают тебя.

Когда понял Ицхак, что он лишний, собрался уходить. Сказал ему старик: «Торопишься ты?» Сказал Ицхак: «Я не тороплюсь». Сказал старик: «Если так, почему ты собираешься уходить?» Сказал Ицхак: «Вижу я, что лишний я здесь». Сказал старик: «Почему ты видишь то, что лишнее, и не видишь то, чего не хватает?» Указал он ему на его подбородок и сказал ему: «Если ты за пределами Эрец пренебрегал обязанностью носить бороду, кто в Эрец Исраэль принуждает тебя к этому?» Решил Ицхак показать свой ум и начал говорить с позиции Торы, чтобы было старику приятно. Сказал он ему: «Я слышал, что заповедь отращивания бороды не принадлежит к заповедям, связанным с Эрец». Вскочил старец со своего места, как змеей укушенный. Но тут же сел снова, взял Ицхака за руку и сказал ему: «Друг мой, что ты рассказываешь мне новости? Ведь на бритье бороды наложен запрет из Торы». Затем положил старец свою руку на его руку и сказал: «Садись, будь добр, садись! Если ты не спешишь к полуденной молитве в синагогу, ты не должен бежать». Крикнул старик в сторону другой комнаты: «Шифра, Шифра, принеси угощение для моего гостя!»

Вошла миловидная девушка и принесла воду и сласти. Налила воды в чистый стакан и сказала: «Пусть господин отведает на здоровье!» Посмотрел на нее любовно старик и сказал Ицхаку: «Внучка она моя, дочка дочери». Не успел Ицхак взглянуть на нее, как она вышла. В эти минуты потемнело в глазах Ицхака, и сердце его дрогнуло. На кого был Ицхак похож в эти минуты? На Адама, у которого вынул Господь, Благословен Он, одно из его ребер, и поставил перед ним Хаву. Но Ицхак отвел глаза от этой девушки, потому что считал себя женихом Сони. Явились глаза его сердца, и снова встала перед ним она, девушка эта. Стало грустно Ицхаку Однако крупица радости привносила некую сладость в его печаль.

Часть тринадцатая ПАМЯТНЫЕ ТАБЛИЧКИ

1

Ицхак закончил красить в Венгерском квартале, и все — довольны его работой. Золотые руки у Ицхака, и все, что он делает, — делает великолепно. Жаль его, этого мастерового, что он не так хорош, как его работа. Одет он в шорты, и нет у него пейсов и бороды. Странно, что реб Моше-Амрам, тесть рабби Файша, принимает его. Да только реб Моше-Амрам — новый человек в Эрец и ведет себя в некоторых вопросах, как в галуте. Хотелось бы знать, что скажет рабби Файш, когда увидит этого «поляка», бывающего в его доме.

Ицхак тем временем малярничал в других районах города. Новые дома вырастают, старые требуют обновления. Этот — оттого что пришло время заново покрасить его, а этот — оттого что видит своего приятеля с обновкой и тоже не желает отставать от него. Иногда работает Ицхак в новом доме, а иногда — в старом доме. Красит двери и жалюзи, стены и потолок, согласно желанию хозяина и состоянию дома.

2

Есть еще одно ремесло в руках Ицхака — это изготовление вывесок и памятных табличек. Во всех концах земли и на далеких островах нашлись благочестивые, щедрые сердцем люди, которые возвели здания и приобрели дворы, посвященные Всевышнему и стране Его, Торе Его и тем, кто ее учит. Каждый человек, любящий Иерусалим и имеющий такую возможность, оставляет по себе память в Иерусалиме — строит дом и посвящает его городу, приобретает двор и посвящает его городу. И когда Господь, Благословен Он, вспоминает своих сынов, то прежде всего смотрит на Иерусалим, видит эти дома и дворы, качает удовлетворенно головой и говорит: «Какой народ создал Я! Разве найдется еще нация в мире, которую изгнал Я из ее страны, но все еще глаза ее и сердце ее — с ней?» И каждый, посвящающий дом Иерусалиму, прибивает к нему памятную табличку, чтобы оставить по себе добрую память в стенах города, и пишет на ней свое имя, и каково именно его пожертвование на вечную память во все времена. Тот, кто заслужил, — пожертвования его приняты, а имя забыто. Тот, кто не заслужил, — имя его помнят, а пожертвованиями его пользуются люди недостойные. Про Ицхака, товарища нашего, говорили в городе, что его краски устойчивы и к дождям, и к ветрам, и к снегу; и его приглашали делать надписи в красках на этих табличках. Насколько прочны его краски? Как-то раз сделал Ицхак надпись на шкуре собаки, и собака эта крутилась в течение многих месяцев на самых разных мусорных свалках, но надпись не стерлась. А почему он решил писать на собачьей шкуре? Об этом будет рассказано в свой черед.

Где же эти красивые памятные таблички, расписанные замечательными красками Ицхака? Неужели зря расхваливали краски Ицхака? Прежде чем спрашивать о табличках, надо спросить о самих зданиях. Часть из них разрушилась, а часть перешла в руки иноверцев. И мало того, даже целые кварталы ушли из наших рук. Сколько денег вложили в эти дома, сколько людей жило в этих кварталах! Сейчас нога еврея не ступает там, слова молитвы «Свят, свят, свят..» и «Благословите…» не слышны там. Но в любом случае добровольные пожертвования эти не были напрасными, ведь евреи, жившие в этих домах, родили сыновей и дочерей, которые в будущем отстроят Иерусалим, и он станет еще прекраснее, чем был когда-то, и уже не покинут они его никогда.

Так вот, кроме покраски домов и утвари, расписывал Ицхак вывески и памятные таблички. Не найдется квартала в Иерусалиме, где бы ты не встретился с красками Ицхака. И даже наши братья, сефарды, которые считаются лучшими ремесленниками, чем ашкеназы, признают, что ашкеназ этот, Ицхак Кумар этот — блестящий мастер, и, когда кто-нибудь из них хочет оставить по себе память, он приглашает Ицхака расписать его памятную табличку своими красками, и нечего говорить о братьях наших, ашкеназах. Короче, нет квартала в Иерусалиме, где бы ты не встретился с красками Ицхака. В Камне Исраэля, и в Доме Исраэля, и в Собрании Исраэля, и в Лагере Исраэля, и в Жилищах Исраэля, и в Спасении Исраэля; в Шатре Моше, и в Памяти Моше, и в Напоминании о Моше, и в Деснице Моше, и в Воротах Моше; в Доме Давида, и в Доме Йосефа, и в Доме Яакова; в домах Оренштейна, и в домах Шимона ха-Цадика, и в домах Ворнера, и в домах Мендла Ренда, и в домах Шмуэля Штройса; в Варшавском квартале, и в Бухарском квартале; в домах колеля Вахлина, и в домах хабадского колеля, и в домах колеля Рейсана; в домах, построенных чиновниками и архитекторами голландского и германского колелей, и в домах сефардов, и в домах марокканцев; во дворе колеля Австрийской Галиции рядом с Меа-Шеарим и в домах колеля Австрийской Галиции в других местах; в Махане-Йегуда, и в Мазкерет-Цви, и в Мишкенот-Шеананим; в Нахалат-Яаков, и в Нахалат-Цви, и в Нахалат-Шиве; на воротах Милосердия, и на Вращающихся воротах, и на Воротах Справедливости; у входов в синагоги и бейт мидраши, у входов в больницы и у входов в миквы, и во многих-многих других местах.

Часть четырнадцатая БЕЗДОМНАЯ СОБАКА

1

Как-то раз работал Ицхак в квартале Реховот, он же Бухарский квартал. Хозяин дома, богач из богачей Бухары, прибыл из своего города в Иерусалим помолиться Всевышнему в святых местах и поклониться могилам праотцов и праматерей, любимых Всевышним, любезных Небесам. Когда пришло время возвращаться домой, было больно ему уезжать из Святого города, ведь каждый, покидающий его, будто попадает в ад. Но у него в Бухаре было множество дел; а жена и дети настаивали на его отъезде. Говорил он себе: только приехал я сюда и уже должен уезжать? Похож я на птицу, порхающую в воздухе: птица порхает, и вместе с ней тень ее порхает. Откладывал он свой отъезд от корабля к кораблю, и задерживался еще немного и еще немного, и перестал спать по ночам от горя, что он должен уехать отсюда. Сжалились над ним Небеса и вложили в его голову мысль оставить память по себе перед Всевышним. А так как Господь, Благословен Он, любит бедных, то решил богач построить дом для бедняков. Построил он каменный дом и прибил к нему мраморную доску, на которой написано, что дом этот — для бедных, и не подлежит продаже, и не может быть выкуплен до прихода Машиаха. А поскольку Ицхак Кумар приобрел известность замечательного мастера, чьи краски не стираются вовеки, пригласил он его расписать доску своими прославленными красками. И не постоял за ценой, лишь бы тот сделал свою работу хорошо и не экономил на красках. Взял Ицхак кисть и раскрасил доску своими красками. Имя благодетеля покрыл золотом, а слова запрета — алой краской, а слова «для бедных» — черным, и все остальные слова, каждое слово — в свой цвет, пока не засияла доска всеми цветами радуги.

Оглядел Ицхак свою работу и порадовался, как мастер, которому повезло получить работу у щедрого человека, где не нужно было изворачиваться и экономить на красках. Только собрался он вытереть свои кисти, попался ему уличный пес с короткими ушами, и острым носом, и жиденьким хвостом, и шерсть его то ли белая, то ли коричневая, то ли рыжеватая; из тех собак, что бродили по Иерусалиму еще до того, как вошли англичане в Эрец. Поднял Ицхак одну из своих кистей и не знал, то ли он хочет пригрозить ею псу, то ли вытереть ее о его шкуру. Высунул пес язык и уставился на него. Нельзя сказать, что ему захотелось лизнуть кисть, ведь краски — соленые, а собаки не любят соль, но не хотелось ему, чтобы хозяин кисти убрал свою кисть так просто. Протянулась рука Ицхака, и кисть заплясала у него в руках. Направил он кисть в сторону пса, и пес тоже потянулся к Ицхаку; погладил Ицхак собаку по спине, как писец, который разглаживает бумагу перед тем, как начать писать. Потом убрал руку, окунул кисть, нагнулся к псу и вывел на нем несколько букв. Мы не знаем, намеревался ли он с самого начала написать то, что написал, или потом показалось ему, что он обдуманно написал это. Однако к чему нам сомнения эти, посмотрим лучше на его действия. Итак, не остановился один, пока не были выведены на другом каллиграфическим почерком буквы слова «собака». Шлепнул он пса по спине и сказал ему: «С этих пор не ошибутся в тебе люди, но будут знать, что ты собака. И сам тоже не забудешь, что ты собака».