Вчера

«Падабахася» — выражение досады.

«Пугудюф!» (без воскл. знака не употр.) — звук выстрела.

Ну, и тому подобное.

Журнал наш имел неясное название, которое было делом мозгов Лешки — «Хусты-Мусты».

Редколлегия собиралась в самой светлой комнате и вслух припоминала события дня. Как завзятый редактор толстого журнала, я набирала номер лист-сотрудника на пластилиновом телефоне.

— Хрю-хрю-хрю! Алло, Серег! Последние данные о количестве пойманной рыбы?

— Могу предоставить материал. — По телефону Серый говорит странным высоким голосом.

— Через пятнадцать минут в редакции.

— Выезжаю.

Серый выводит с пластилиновой стоянки свой самолично сколоченный мотоцикл: деревяшку с прибитым к ней рулем, возле которого колыхается стрелка спидометра, нарисованного шариковой ручкой. С урчанием заведя мотоцикл. Серый направляется в редакцию.

— Гаф, гаф!.. Лешка, возьми трубку!

— Не видишь, меня нету дома.

— Срочно нужен репортаж, гаф, гаф.

— Скоро буду.

Как недавно мы все вдруг поняли, что вышли из детства!

Глава 12

И наконец Никита пригласил меня в театр…

Он наблюдал больше за мной, чем за происходящим на сцене. Сие слегонца льстило, но я не смела пошевелиться под прицелом. Пьеса оказалась скучной. Да и зачем нам с Никитой сейчас чужое жизненное знание и чужие чувства? Мы могли бы бродить по городу, поедать мороженое и любоваться отсутствующей зеленью скверов, могли трепаться, спорить о своих точках зрения на жизнь и игру в дурака.

Не было зрителя, который с большим бы энтузиазмом аплодировал, когда опустился занавес. Я вознамерилась смыться.

— Никита, ты молодец, что вытащил меня в театр… — тьфу, зачем это вежливое вранье? — Не надо, не провожай…

— Почему?

Путаясь и пугаясь, плету:

— Срочное занудное дело. Ну, э, что-то вроде курьерской работы. Потом, еще встреча со старой подругой, мы договорились за неделю, она слишком занятой человек… — и тому подобное.

— Что будет, если попытаться начистоту? — С насмешкой спрашивает Никита.

— Не переношу, когда вот так смотрят!

— Правда?

Это что, ирония? Три часа продержал у моего виска двуствольное ружье крупного калибра и уверен, что я не обратила внимания на подобную мелочь.

— Выбор: суточная зубная боль или твой получасовой взгляд — был бы решен без колебаний. — Поделилась я.

— В какую сторону?

— У меня нет выбора — зубы не болят.

— Прости, не хотел причинить тебе беспокойство. Ты гораздо красивее любой сцены. — Извернулся Никита. — Я жалел, что прожекторы не направлены на тебя. Как все эти люди могли занимать свои праздные умы пьесами Шекспира, когда можно было изучить прекрасную линию твоего носа?

Ну, заливает!

О линии носа — это он хорошо. Дело не в линии, разумеется. Все свежей, чем штампы о глазах.

Шутник стоял, смиренно сунув руки в карманы, на берегу Москвы-реки, на фоне храма Христа Спасителя, насмешливо улыбался и смотрел в воду. Его пушистые ресницы (штамп) трепетали, как у новобрачной.

Знает, что может нравиться, и шантажирует этим. Но его классически образованные, честные мозги вряд ли по достоинству оценивают необразованную изворотливость моего ума.

— Никита, я должна тебе кое-что сказать (открытый взгляд). Ты знаешь (опускаю глаза на воду), ты… (выразительная пауза. Героиня собирается с духом.) Ты… ты мне, конечно, очень нравишься. Я тебя даже люблю, как друга. Но дело в том, что у меня есть… (Пауза).

— Неправда.

Глупость сплошная.

— Нет, правда.

— Кто он? — Глухо спрашивает Никита.

— Не важно.

— И давно?

— Не знала, что станешь загонять в тупик!

— Извини, — в раздумье произносит он.

Пройдя десять шагов, оглядываюсь. Никита, сунув руки в карманы распахнутой куртки, неподвижно смотрит вниз, на воду. Еще утопится, неровен час.

Почему так много тягостного и непонятного в отношениях между людьми? Особенно, когда их тянет друг к другу.

Отношения с людьми в Москве сложны и запутаны. Отношения горожанина с людьми в селе — либо есть, либо нет.

Бабушка сидит за оградой на лавке, «отдышит» — отдыхает, то есть. Вокруг — зеленая буря, сильный ветер.

— Ох, и сорняки на огороде, — на вздохе говорит она. — Такие повымахали — жах один. Такая усталь меня берет, что и волосся болят.

Поставив на лавку мыльный таз, стираю свои любимые рваные джинсы, пережиток подросткового желания самоутвердиться.

— Ты в этаких штанах и в школу ходишь? — Бабушка все забывает, что я уже не учусь в школе.

— Да нет, — слегка смутившись, зачем-то говорю неправду.

— Я думала, они модняцки. У меня, деточка, не было денег да время модничать. Как придет недиля, — воскресенье — хочется погулять, пойти с дивчатами, а не в чем. Сижу дома. Так я иногда к сестре…

— У вас есть сестры? — Ну не знаю я родовы своей.

— Как же, — несколько обижается она. — Нас много было. Мать два раза взамужем была. От первого Маруся, к ей я и ходила за юбкой.

Первый муж прабабки погиб в первую мировую войну. Приходит похоронка, свекровь дивчине: «Я тебе не родила, ты мне не родина, иди куда хошь». Маленький сын Петро сильно болел, умер маленьким.

— От второго мужа шесть родных деточек, а только четыре померло, осталися мы с Павлом. Павло тоже уже помер, шестидесяти рокив — лет — ему было, да где, меньше, до пенсии не дотянул. А вчился он в Университете, в Киеви, так такой голод был…

Павел хорошо знал немецкий. Попал в плен во время Великой Отечественной. Ноги были поморожены так, что ботинки лопнули. Вели на расстрел. Попросился по-немецки в туалет у конвоира. В живых остался, вылечили. Работал в Дударкове делопроизводителем. Ушел на передовую. Было много медалей. Но куда-то подевались…

— Заработала я колысь — когда-то — денег. Пошла до людины огород копать. У себя когда пашешь — туда-сюда, пошел на огород, потом отдышал, а тогда снова пошел. А у людины что? Надо копать и копать. Так пятерку заработала за тиждень — за неделю.

Черные ласточки уселись неподалеку на проводах. Они живут в сарае, у самой лампочки электрической. И птенцов там выводят…

— Хотела купить себе спидницю да кохту на праздник. Тут Павло приехал. Приду, говорит, после занятий, а есть нечего. Так почитаю, почитаю, укушу цибулю, чтоб во рту запекло, и спать ложусь.