Вчера

Как видим, не было веских причин для молодой женщины ждать возвращения мужа, когда его там простит Советская власть, год от года только сильнее закручивавшая гайки репрессий. В конце концов жизнь сблизила её с формально сводным братом Георгием Калистратовичем Евтушенком, который хотя и был на пять лет моложе Анны, но по врожденной интеллигентности характера пошел на этот роман, да и она в те годы была очень хороша собой. Их связывало красивое чувство, о чем говорили десятки его флотских писем, бережно хранимых Анной, которые уже в послевоенные годы подростком Сенька часто тайком перечитывал, сопереживая сердечным волнениям взрослых. А вдруг именно эти письма помогли ему воспитать в себе уважительное отношение к женщине, потому что привычный бытовой советский цинизм так и не одолел его в годы взрослости.

О довоенных годах Семён почти ничего не помнил. Так, несколько ярких эпизодов. Одно из пожизненных впечатлений связано с первым его путешествием. Понятно, что поездка в Николаев не могла не запомниться. Ездили в гости к дяде Жоре, которого мама предпочитала называть Гришей. Она говорила, что Жора — имя для уркаганов. С неделю назад Сенька с мамой или, вернее, мама с Сенькой, поехали проведать Георгия в закрытом режимном городе Николаеве, как Сенька потом узнает, одной из баз Черноморского флота.

В Херсон из Запорожья приплыли пароходом, что совершенно не запомнилось. Когда другим пароходом шли в Николаев, то ночью приключилась какая–то авария. Пароход вдруг остановился, взревела сирена. Собственно, от этой сирены Сенька и проснулся. И крепко, на всю жизнь, запомнил, как мама таскала его с безумными воплями с палубы на палубу, а он совсем не боялся, потому что очень хотел спать, а в такой суете и дерготне разве уснешь?

Даже взрослым человеком Сенька отчетливо помнил, как его разбудило поспешное мамино тормошение, малахольные крики беспорядочно бегавших по палубе людей, резкий свет каких–то мощных ламп, громыханье металла по металлу, великая суета.

Подхватив Сеньку на руки, мать бесцельно носилась по бесконечным палубам и коридорам корабля, пока, наконец, всё не успокоилось, и пятилетний Сенька получил возможность продолжать сладкий безмятежный сон на свежем морском воздухе. И хотя, помнится, в те роковые минуты он истошно вопил, смутно угадывая по панике среди пассажиров какую–то опасность, тем не менее, когда мама с ним пристроилась, при первой возможности снова уснул…

Действительно, как потом много раз рассказывала мама, было полнолуние, светил огромный яркий месяц, стоял полный штиль и было совершенно непонятно, отчего мечутся и воют в остальном вполне приличные взрослые люди. Наконец, кто–то чего–то прокричал в мегафон, и ещё долго гремело под кувалдами команды какое–то железо. Казалось, этот кузнечный грохот разносится на весь мир. Потом мама как–то успокоилась и прочие пассажиры перестали носиться, как угорелые. Где–то и Сенька, наконец, уснул.

Сенька потом услышал из разговоров взрослых, что пароход был колёсным, то есть изрядно древним. Это про такие весело пела уличная шпана:

«Америка России подарила пароход,

Огромные колеса и очень тихий ход…».

И драматическая поломка гребного колеса парохода в ночном лимане могла закончиться печально.

На следующий день прибыли в порт Николаев, подробностей чего он так и не запомнил. Что осталось в памяти, так это то, что сначала они устроились с жильем (мама сняла на несколько дней весёлую светлую комнату), попутно зашли на рынок, где купили чудесных томатов, потом пошли, расспрашивая встречных патрулей, на базу флота.

Стоял чудесный жаркий тихий летний денек. Навстречу им то и дело попадались чудесно маршировавшие подразделения чудесных военных моряков в чудесной белой летней форме. И Сенька с мамой, которая то и дело чертыхалась от незнания точной дороги, с чудесным настроением торопились на встречу с чудесным человеком, которым был дядя Жора. И вот, наконец, кто–то передал на корабль, что мы его ожидаем, и вот он сам выпрыгнул из шлюпки, ткнувшейся в песчаный берег неподалеку от нас. Дядя Жора оказался в такой же, как у всех краснофлотцев, белой–белой форме, высокий, загорелый и стройный — чудесная цель нашего чудесного путешествия была достигнута.

Придя на квартиру, присели с дороги поесть и поговорить. Помнится, дядя Жора вынул белейший носовой платок и подстелил его на гнутый венский стул, сохраняя первозданную флотскую белизну своих идеально отутюженных флотских брюк. Аппетитно ели огромные херсонские помидоры, арбуз и еще какие–то сладкие плоды.

Поговорив немного, взрослые установили, что Георгию надо срочно возвращаться на корабль, а на завтра ему дадут увольнение на целый день.

Потом дядя Жора пригласил Сеньку сходить с ним на катере на экскурсию на его родной крейсер «Москву», стоявший на профилактике у судостроительного завода и громадившийся в бухте напротив, но Сенька, хотя ему зверски хотелось побывать на военном корабле, помня шумное ночное приключение в лимане, струсил и позорно отказался, забоялся, маменькин сыночек, разревелся, и эту мужскую идею пришлось отбросить. Потом, лет в четырнадцать, он очень жалел о своей нерешительности. Дядя Жора погиб в первые дни войны, а мама долго не верила, надеялась, что он после взрыва крейсера в бухте Констанцы, как–нибудь выплыл и рано или поздно вернется из плена. Но чуда не произошло.

Осень. Листопад. Который день занудный мелкий, но ещё тёплый дождичек. У Семёна какая–то простудная немочь, и бабуся прописывает ему постельный режим. За окном светёлки видны нарядные, в желтых и красных листьях, деревья в саду. Особенно хороши абрикосы и лиственные ковры под ними. Время к вечеру. Бабушка гремит ведрами, собираясь за «доброй» водой в самый конец хуторской улицы, к Кучерам. Сенька клянчит у неё принести что–нибудь из похода.

Проходит вечность. Бабуся возвращается, тяжело управляясь с коромыслом, увешанным двумя ведрами с водой. Но просьбу внука она не забыла. У неё в руке букетик из листьев грецкого ореха и еще какого–то диковинного дерева, растущего в саду у Кучеров. Ореховые листья волнующе пахнут. К ним она добавила несколько лимонно–желтых листков ясеня, что рос на улице со стороны Балэнчихы — Калэнычки.

Цветы бабуся любила. У неё под окном светлички у хаты всегда росли два–три куста чайной розы. Летом роза расцветала и обалденно пахла. Из её нежных лепестков «цвета чайной розы» бабушка варила немного бесподобного варенья…

Летом бабушка, несмотря на протесты деда, втыкала то там, то тут, между помидор и огурцов, на переднем плане, то есть у летней плиты, по несколько астр, майоров, чёрнобривцев…

Конец зимы. Видимо, мартовская оттепель. Огромная копна сена напротив кухонного окна изрядно подалась. Сенька с дедом топчутся у копны, и дед дергает из её нутра пучки душистого сена специальным стальным прутом с зазубренным крючком на конце. Народный инструмент называется смычка. Конечно, это от украинского глагола смыкать, но Сенькин любимый антисоветский дед считает, что совсем не так, а в честь смычки города и деревни… Семён не понимает ещё высокой политики, но уже соображает, что дедуля изголяется над кем–то или над чем–то, а над кем или над чем насмехаться не рекомендуется. Это нечто он любит называть в среднем роде единственного числа — оно, по–украински — воно… Да и он сам, когда смеется над собственным юмором, шутливо оглядывается…

Все покупки селяне совершали в сельпо. Денег у них практически не было, водилась всякая мелочь, если раз–два в году удавалось вырваться в Запорожье на базар и продать пару кур или шматок сала. Еще нашим помогала «богатая» Зоя. Так они покупали в сельпо керосин для лампы, раз в году для неё же стекло, если разбивалось, соли, мыла и спичек. Иногда дед покупал бабушке ситцевый платочек или новую фуфайку. Часто приходилось сдавать в сельпо вместо денег яйца. Остальные промтовары и обувь привозила из города мама.