Вдали от берегов

Но он все-таки продолжает, пока кто-то не говорит:

– Нет ли у вас чего-либо поновее, доктор?.. Про Японию мы давно слышали...

Доктор обиженно умолкает.

Жаркое - мясные консервы - встречено кислыми минами.

– Ну уж и гадость!
– замечает Сережкин.

– А вы не ешьте, коли гадость!
– словно ужаленный, восклицает лейтенант, бывший очередным содержателем кают-компании и крайне щекотливый к замечаниям.

– Чем я буду вас кормить здесь?.. Бекасами, что ли? Должны бога молить, что солонину редко даю...

– Молю.

– И молите...

– Но это не мешает мне говорить, что консервы гадость, а бекасы вкусная вещь.

– Что вы хотите этим сказать?..

– То и хочу, что сказал...

Готова вспыхнуть ссора. Но старший офицер вмешивается:

– Полноте, господа... Полноте!

А угрюмый гардемарин уже обдумал каверзу и, когда Ворсунька подает ему блюдо, спрашивает у него нарочно громко:

– Это кто тебе глаз подбил?..

Ворсунька молчит.

Все взгляды устремляются на Чебыкина. Тот краснеет.

– Кто, - говорю, - глаз подбил?

– Зашибся...
– отвечает, наконец, молодой чернявый вестовой.

Через минуту угрюмый гардемарин продолжает:

– Ведь вот капитан отдал приказ: не драться! А есть же дантисты!

– Не ваше дело об этом рассуждать!
– вдруг крикнул Чебыкин, бледнея от злости.

– Полагаю, это дело каждого порядочного человека. А разве это вы своего вестового изукрасили? Я не предполагал... думал, боцман!

– Алексей Алексеич! Потрудитесь оградить меня от дерзостей гардемарина Петрова!
– обращается Чебыкин к старшему офицеру.

Тот просит Петрова замолчать.

После пирожного все встают и расходятся по каютам озлобленные.

IV

Клипер точно ожил. У всех оживленные, веселые лица.

– Скоро, братцы, придем!
– слышатся одни и те же слова среди матросов.

– Через два дня будем в Батавии!
– говорят в кают-компании, и все смотрят друг на друга без озлобления. Все, точно по какому-то волшебству, снова становятся простыми, добрыми малыми и дружными товарищами. Аяксы, конечно, примирились.

Под палящими отвесными лучами солнца клипер прибирается после длинного перехода. Матросы весело скоблят, чистят, подкрашивают и трут судно и под нос мурлыкают песни. Все предвкушают близость берега и гулянки. Уже достали якорную цепь, давно покоившуюся внизу, и приклепали ее.

На утро следующего дня ветер совсем стих, и мы развели пары. Близость экватора сказывалась нестерпимым зноем. Кочегаров без чувств выносили из машины и обливали водой. По расчету берег должен был открыться к пяти часам, но уже с трех часов охотники матросы с марсов сторожили берег. Первому, увидавшему землю, обещана была денежная награда.

И в пятом часу с фор-марса раздался веселый крик:

"Берег!" - крик, отозвавшийся во всех сердцах неописуемой радостью.

К вечеру мы входили в Зондский пролив. Штиль был мертвый. Волшебная панорама открылась пред нами. Справа и слева темнели острова и островки, облитые чудным светом полной луны. Вода казалась какой-то серебристой гладью, таинственной и безмолвной, по которой шел наш клипер, оставляя за собой блестящую фосфорическую ленту.

К утру картина была не менее красива. Мы шли, точно садом, между кудрявых зеленых островков, залитых ярким блеском солнца. Прозрачное изумрудное море точно лизало их.

Наконец мы вышли в открытое место и к сумеркам входили в Батавию. Когда якорь грохнул в воду, офицеры, радостные и примиренные, поздравляли друг друга с приходом, и скоро почти все уехали на берег, на который не вступали шестьдесят два дня.