Вдох, выдох
Шрифт:
— Вот завалишь сессию — будешь знать, как в такое ответственное время любовь крутить, — шутливо пожурила её Кира.
В ответ на это девушка с усмешкой предъявила ей зачётку, в которой были одни четвёрки и пятёрки. Лютова одобрительно кивала, листая.
— Ну ладно, коли так. — И вернула Яне зачётку.
Та смотрела на неё с озорными искорками в зрачках, склонив голову набок.
— Неужели за отличную учёбу я не заслужила даже поцелуй?
Лютова засмеялась и привлекла девушку к себе за талию. Та гибко, страстно подалась навстречу, жарко обняла за шею, потянулась губами. В поцелуй обе нырнули глубоко, самозабвенно, до головокружения и сбившегося, возбуждённого дыхания, а потом Яна тоненькой ящеркой вывернулась из объятий. Лютова рванулась
— Тш-ш, нетерпеливая какая, — понизив голос до бархатного полушёпота, сказала Яна. — Всё будет, потерпи.
От этого низкого, щекочуще-мягкого «всё будет» Лютову накрыл горячий пульс — и в груди, и там, пониже. Будто целая батарея в неё жахнула из всех орудий, и её унесло в небо от властного, непреодолимого желания. Но Яна осаживала её, приказывала ждать, чем распаляла только сильнее. О да, она ведала, что творит, чертовка.
— Как бы у нас пиво не нагрелось, — озаботилась девушка, поглядывая на Киру с озорным блеском в прищуренных от солнца глазах.
Та в это время стягивала футболку и джинсы. На ней остались чёрные трусики-боксеры и спортивный лифчик. Раскатав свой коврик, Кира уселась рядом с Яной, вся сомлевшая не только от адски-горячего дыхания крыши, но и от игривого, раздевающего, пульсирующего откровенным желанием взгляда девушки. Она плыла, таяла сливочной пеной, как кусок разогретого масла. Кругом были одни старые пятиэтажки хрущёвской эпохи, а от любопытных взглядов их укрывало небольшое ограждение.
— Пиво? Оно же в сумке-холодильнике, — пробормотала Кира, не в силах отвести глаз от ровной атласной кожи Яны.
Едва её ладонь протянулась, чтобы скользнуть по внутренней стороне этого восхитительно стройного бедра, Яна со смехом вложила в неё флакон солнцезащитного молочка.
— Да тут такое пекло, что, боюсь, даже сумка не выдержит! Намажь-ка меня.
Более соблазнительного и приятного поручения она не могла дать Кире. Выдавив и растерев между ладонями немного средства, пахнувшего ванилью и похожего по консистенции на растаявшее мороженое, та заскользила по хрупким плечам, шелковистым изгибам спины... Соски проступали под чашечками купальника, и Кира не удержалась — истратила немного молочка на ткань. Бугорки-кнопочки щекотали линию жизни.
— Ты не там мажешь, — шевельнулись губы Яны около её щеки, обдавая мурашками и ванильно-медовым тёплым дыханием. А глаза, знойно-пристальные и зовущие, говорили обратное, подстёгивая и прося продолжать начатое.
К ладоням присоединились губы. Кира прослеживала жадным, прерывистым дыханием линии тела Яны, прорисовывала их вожделеющей невидимой кистью. Вдох, выдох — плечо; вдох, выдох — пупок. Нырнув в его тёплую ложбинку языком, Кира застонала.
— Погоди-ка! Давай, я тебя тоже намажу, а то живо обгоришь, — внезапно осадила её Яна.
— Мучительница, — вырвалось у Киры. — Сколько можно меня мариновать?!
— Маринованная Лютова — моё любимое блюдо, — засмеялась Яна. — Но если она не намажется, то будет ещё и жареная.
Голос у неё был удивительно широкого диапазона: он мог как щебетать на высоких, режущих слух частотах, так и нырять в грудные, зрелые глубины. Сейчас он пророкотал где-то в районе тридцати пяти лет, ближе к сорока. Женщина в расцвете своих желаний и возможностей.
Мягкие ладошки затанцевали по телу Лютовой, запорхали смеющимися бабочками по спине в обжигающем аргентинском танго. Яна раззадоривала, дразнила, поддерживала огонь на ровном, стабильном уровне, мудро подпитывая его топливом слов, движений, взглядов, запахов. Углом поворота колен, частотой подъёма дышащей груди. Шириной завлекательного, сводящего с ума промежутка между тёплыми бёдрами. Даже мыслью об этих пыльных тополиных кронах она возбуждала, заставляла ревновать к предмету своих размышлений, вдохновляла завоёвывать место среди её дум.
— Ты не
перестаёшь меня удивлять, — сказала Кира. — Сколько в тебе ещё всего скрыто? Знаешь, — она засмеялась, откидывая голову назад, чтобы ощутить щекой щёку Яны, скользнуть по ней в доверчиво-нежном касании, — после вскрытия замка пилкой я ожидаю всего, чего угодно.— Тебя это настолько впечатлило? — усмехнулась Яна, нажимая тонкими, но сильными пальцами на ключицы Лютовой. — Да дело-то плёвое, замок самый примитивный, даже ребёнок справился бы. Это же не сейф.
— Ого, а ты и сейфы вскрываешь? — подаваясь всем телом назад, чтобы впитать больше близости, захватить больше площади тёплого соприкосновения, хмыкнула Кира. — Ты у нас медвежатник?
— Меня готовят во владелицы сейфов. — Умело массирующие руки Яны перемещались ниже, изучая, прощупывая мускулы и задевая чувствительные — или готовые к чувствам? — точки. — Но чтобы обезопасить себя от преступников, надо уметь мыслить, как они. Знать лазейки, способы. Просчитывать их действия и вовремя устранять свои уязвимости. От преступника тебя отделяет только добровольно выбранная сторона баррикад, но знаниями ты обладаешь теми же, что и он. Это очень тонкая грань, Кир... Папка мой охотно подтвердил бы, если бы был здесь. Давай-ка по пиву, а? А то горло пересохло.
Это предложение коснулось разгорячённой кожи отрезвляющей прохладой запотевшей стеклянной бутылки. Уже до предела заведённая поцелуями и солнцезащитным массажем Лютова снова ощутила себя сброшенной на ступеньку ниже, но огонь, умело поддерживаемый мудрой жрицей, продолжал жить и вожделеть.
— Ну давай. — Кира потянулась к сумке-холодильнику, пара доставаемых бутылок звякнула, блеснув нарядными этикетками. — Я, честно говоря, думала, что ты больше любишь изысканное дорогое вино...
— Ага, — фыркнула Яна. — А ещё устрицы и фуа-гра.
Она смачно чпокнула открывалкой, и над горлышком бутылки юрким хвостом джинна поднялся седой туман.
— Маман говорит, что пиво — плебейский напиток. — Она сделала глоток и с удовольствием чмокнула губами, лаская бутылку взглядом. — А между тем, и она, и мой папка — оба родом из СССР. Откуда она набралась такого снобизма — не знаю, но одно я знаю точно: деньги развращают. Поэтому лучше знать им настоящую цену. Не деньги делают тебя тем, кто ты есть. — Яна блеснула жёсткими и острыми, как коричневые стёклышки, проницательно-прохладными искорками в зрачках. — Не деньги, а то, что у тебя вот тут. — Она тронула пальцем висок — драгоценную черепную коробку, священное мозгохранилище. — Маман думает... как, впрочем, и многие, что я — пустое место без неё. Что при прочих равных условиях я проиграю тем, у кого нет такой маман. И всю жизнь я доказываю обратное — то, что я не мамочкина марионетка, что у меня свои мозги, а не вложенные мне в голову ею. Честно признаться, я уже порядком заколебалась это доказывать.
Яна снова прильнула к бутылке, искренне наслаждаясь охлаждённым напитком. Она смотрела на пыльные тополя, на серую бензиново-никотиновую дымку смога над равнодушным городским муравейником, и спокойное, прохладно-трезвое презрение сквозило меж легонько тронутыми тушью ресницами.
— Не думай, что я — неблагодарная дрянь, которая не ценит вклад родителей в её воспитание и благосостояние. Я ценю и благодарю маму и папу, но на определённом этапе жизни человек начинает создавать себя сам. Как только он научился думать самостоятельно — всё, процесс пошёл. Тогда он начинает делать выбор — не потому что так модно или потому что так мама велела, нет. Он слушает себя, своё нутро. Это его выбор, собственный. Правильный или неправильный — покажет только жизнь. А если честно, не существует неправильных выборов, Кир. Просто все решения имеют те или иные последствия. Или ты в результате своего выбора на коне, или, извини, в жопе — вот и всё. Но даже тут всё относительно: чья-то жопа вполне может быть чьим-то раем. А иногда жопа бывает временная, с воспитательной или испытательной целью. Как скоро ты из неё выберешься?.. Тут уж всё зависит от того, что и сколько у тебя тут.