Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства

...Мне не исполнилось еще четырнадцати лет, когда я закончил семилетку. Осенью шестидесятого я учился в восьмом классе средней школы при Дондюшанском сахарном заводе. К октябрьским праздникам школа готовила большой концерт. Особое место в жизни школы занимал хор. Хоровой коллектив школы не имел равных в большом тогда районе. На республиканских смотрах художественной самодеятельности хор стабильно занимал призовые места.

Руководил хором уже совсем пожилой учитель музыки и пения Сильвиан Леонтьевич Флорин (Филькенштейн). Это был неутомимый труженик музыкального искусства, настоящий подвижник. Кроме занятий в школе, у него постоянно было около полутора десятка учеников, которых он обучал играть на баяне, аккордеоне и скрипке. Репетиции хора регулярно проводились по вторникам и пятницам.

Фаина Александровна, директор школы, о хоре заботилась постоянно. Сильвиан Леонтьевич был предметом ее особой заботы, несмотря на его вспыльчивый характер, частые крики во время репетиций. Из числа вновь прибывающих из окрестных сел в школу учеников Фаина Александровна постоянно выискивала резервы для пополнения хора. Не обошла она своим вниманием и меня.

На первой же репетиции в спортзале раздали, написанные четким ученическим почерком тексты песен. Наизусть я их выучил быстро. В хоре петь было легко. А перед праздниками участников хора освобождали даже от математики, что было немаловажно. Причина была более, чем уважительная.

Хор был многочисленным, в несколько рядов. В первом ряду, периодически перемещаясь, стояли запевалы. Запомнилась девочка по фамилии Король. Даже меня, несведущего в музыке, поражал ее необычайно сильный и чистый голос. Чуть побоку на стуле сидела аккомпаниатор хора Любовь Михайловна Мукомилова.

На обычном стуле она сидела с царственной непринужденностью. При всей миниатюрности ее фигуры, огромный аккордеон в ее руках казался воздушным. Меха его, казалось, расширялись и сжимались самостоятельно, без видимых усилий хозяйки. Тонкие пальцы легко летали по клавиатуре, извлекая ленты чарующих мелодий. В первом или втором ряду, в зависимости от репертуара песен стояли ее сыновья. Гарик и Эдик. В школе дуэт братьев называли Робертино Мукомиловы.

Звенящие голоса их уносились вверх и, казалось, разрывали потолок спортзала, когда они запевали только что прозвучавшую песню из кинофильма "Прощайте голуби".

Вот и стали мы на год взрослей,

И пора настает.

Мы сегодня своих голубей

Провожаем в прощальный полет...

Любовь Михайловна играла, чуть приподняв голову и контрастно очерченные помадой губы ее застывали в полуулыбке. Периодически, то ли в знак одобрения, то ли отмечая какую-либо неточность, слегка суживались ее глаза...

Меня поставили в третьем ряду вторым или третьим с правого краю. Всего в хоре было пять рядов. Я уже не помню, какую песню мы разучивали в тот день. Но она мне нравилась. Пел я ее с увлечением, во весь голос.

Во время репетиций Сильвиан Леонтьевич имел привычку ходить вдоль рядов хора и прислушиваться. Потом часто следовало перемещение хористов в другой ряд, реже в запевалы. Остановился однажды Сильвиан Леонтьевич и возле меня. Заложив руки за спину, долго и внимательно слушал. Я старался. А вдруг попаду в запевалы. Не боги горшки обжигают.

В самом конце припева Сильвиан Леонтьевич внезапно выпрямился, обеими руками схватил меня за плечо и, вырвав из ряда, с силой стал выталкивать из спортзала, крича и брызгая слюной в сторону входившей в спортзал Фаины Александровны:

– Фалш! Слуха нет абсолутно! Голосом не владеет! Какой идиот его сюда привел? Вон отсуда! Чтобы я тебя болше не видел!
– вместо слова "фальш" Сильвиан Леонтьевич всегда говорил "фалш", а вместо звука Ю произносил У.

Фаина Александровна промолчала. А я пошел на урок...

Летом шестьдесят седьмого я отдыхал дома после второго курса медицинского института. Зайдя в большую комнату, вдохнул, не изменившиеся за годы, запахи нежилой комнаты. На шкафу патефон стоял в том же положении, как я его оставил, после того, как изуродовал. Рядом лежала стопка пластинок, припорошенных пылью.

Я снял стопку целиком и стал пересматривать названия песен на пластинках через круглые окошки конвертов. Стал вспоминать мелодии. Послушать бы их в том звучании. Взгляд остановился на патефонном ящике, обклеенном красно-коричневым дерматином. Уникальная редкость. Я перевел взгляд на рваный дугообразный шрам в области сустава указательного пальца левой руки, скромный свидетель моего варварского отношения к антикварному раритету. Все-таки мало меня драли...

В руках я держал очередную грампластинку. Темно-сиреневый круг в центре. Золотым по сиреневому на румынском языке было написано: Поет Сильвиан Флорин. Песни: Сердце мое, Моя цыганочка, Румба сапожников. Неужели это Сильвиан Леонтьевич? Не может быть. Присмотрелся к датам. 1936. Все может быть.

От одноклассников узнал, что Сильвиан Леонтьевич в возрасте шестидесяти девяти лет вышел на пенсию. В шестьдесят лет ему пенсию не дали. Не могли принять в зачет годы, отработанные до войны в Румынии. После выхода на пенсию, как мне сказали, Сильвиан Леонтьевич из Дондюшан уехал. По одним данным он переехал в Черновцы, по другим - получил кооперативную квартиру в Бельцах или Кишиневе.

В любом случае пластинку надо сохранить. А вдруг он найдется. А если этот диск действительно его, наверное, ему будет приятно. Поверх ветхого конверта я одел новый, плотный. Потом обернул газетой. Затем всю стопку пластинок водрузил обратно на шкаф.

В конце октября шестьдесят седьмого я вышел из центральной республиканской библиотеки им. Н.К Крупской. Было еще светло. При переходе улицы Гоголя я увидел пожилого человека со спины, проходящего по аллее парка Пушкина. Насторожила меня походка и заложенные за спину руки. Прибавив шаг, я догнал гуляющего быстро. Обгоняя, я оглянулся. Сомнений быть не могло. Это был Сильвиан Леонтьевич Флорин.

– Добрый вечер, Сильвиан Леонтьевич!

Он недоуменно смотрел на меня, что-то припоминая. Я решил ему помочь.

– Я из Дондюшан. Учился в первой школе.

О моем неудачном дебюте в хоре я решил пока не напоминать.

– А-а, как же, помню, помню.

По его лицу было видно, что он в затруднении. Я решил ему помочь и сразу взял быка за рога:

– Сильвиан Леонтьевич. У вас были записаны песни на грампластинках в тридцатые годы? В Румынии.

– Да-да. У меня были песни. Много. В войну все потерялось. Сильно бомбили американцы. Я уехал из Бухареста. А когда вернулся, на месте моего дома даже мусор убрали. Пропало все.

– У меня есть одна пластинка. Возможно она ваша.

Сильвиан Леонтьевич остановился и, впервые за встречу, заинтересованно спросил:

– А какие там песни?

– Сердце мое, Румба сапожни...

– Мои! Это мои песни! А где пластинка?
– он весь напрягся в ожидании.

– Пластинка у меня дома. Это в Дондюшанском районе. В селе.

– Я дам тебе деньги на поезд. Я уплачу вам за пластинку, сколько вы захотите.
– он почему-то перешел на вы, - только привезите ее. У меня совершенно ничего не осталось. Это для меня очень важно. Езжайте в субботу. Я деньги даю.
– внезапно он как будто споткнулся.
– А вы не шутите? Меня столько раз в жизни обманывали.