Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти

В Сороках, куда он повез жену, осмотревший ее доктор посоветовал пану Каетану обратиться к тому же Лейзеровичу в Могилев-Подольске. Лейзерович, после тщательного осмотра, уже наедине обратил внимание пана Каетана, на, незаметное ранее, выпячивание левого глаза, который стал косить влево и вниз и предположил опухоль мозга. Диагноз Лейзеровича был приговором.

По возвращении состояние пани Стефании продолжало ухудшаться. Скоро она слегла. Привезенная из Сорок сиделка однажды ночью разбудила пана Каетана. У Стефании началось сильное кровотечение из носа и рта. Через сутки Стефании не стало. Похоронил ее Каетан в родовой усыпальнице Соломок в Боросянах, возведенной недалеко от одной из самых высоких точек водораздела Куболты и Кайнар...

Смерть Стефании подкосила пана Каетана. Он все чаще забирался на курган и, сидя за столиком в беседке, с утра до вечера пил вино и курил свою неизменную трубку. А хозяйственные дела шли из рук вон плохо. За несколько лет подряд недород загнал пана Каетана в большие долги. Взятую в банках ссуду вернуть не сумел. Через суд в счет оплаты долгов банки отобрали большую часть земли.

Часть земли удалось отстоять. Помогли Ржеусские, одолжив деньги и оформив на одного из внуков купчую более, чем на две сотни десятин земли, якобы купленной у Соломки. Поселившийся вскоре в Городище, Анджей дал начало роду Ревуцких.

Единственным утешением Каетана была Анна. За эти годы она превратилась в стройную черноглазую и черноволосую красавицу. Темно-бронзовый цвет ее кожи придавал внешности девушки особую прелесть. К тому же Анна росла неутомимой работницей. Во многом освободила от повседневных забот стареющего пана Каетана, взяв на себя руководство работами в саду и на винограднике. Отдавая распоряжения, сама не брезговала любой работой.

По рассказам деда Михася, Анна от рассвета до заката трудилась наравне с батраками. Обедала и ужинала вместе с работниками за общим длинным столом, крытым камышовым навесом, на северном берегу става неподалеку от подвала. Пан Каетан предпочитал обедать в одиночестве на кургане. Отобедав, закуривал неизменную трубку. Сгорбленный, часами сидел, вглядываясь поверх водной глади озера слабеющими слезящимися глазами.

Анна тем временем запала в душу русоволосому высокому Касиану Гайде, прибывшему в поисках работы из под Винницы. Любовь стала взаимной. Пан Каетан не стал противиться желанию молодых соединить свои судьбы. После свадьбы пан Каетан построил для молодых уютный дом в Боросянах недалеко от родовой усыпальницы Соломок, в самой верхней части села.

Через пару лет пан Каетан, призвав из Могилев-Подольска кзедза и православного священника из Городища по католическому и православному обрядам перезахоронил Марию в родовой усыпальнице рядом с пани Стефанией, оставив себе место посередине. Через несколько лет апоплексический удар соединил пана Каетана с двумя женщинами его жизни.

Прокатилась по Бессарабской земле первая мировая, затем революция, двадцать два года в составе королевской Румынии, за ней вторая мировая война, коллективизация, а затем так называемая перестройка и деколлективизация. Но родовая усыпальница Соломок нерушимо стоит недалеко от самой высокой точки Боросян. Как говорят, ближе к богу. Сейчас там небольшая, но уютная в своей миниатюрности, православная церквушка.

Я знал Анну Соломку-Гайду. В селе ее все звали Ганькой, но за глаза больше называли Гарапкой (Арабкой). Потомки ее, такие же бронзовые, большей частью разъехались. Я был знаком с самым младшим внуком Гарапки, Мирчей Гайдой, сыном Павла - среднего сына Гарапки.

Мирча был старше меня на три года и учился в одном классе с моими двоюродными братьями Тавиком и Борисом. У него было непривычное для наших мест лицо мавританина темно-бронзового цвета, четко очерченные полные губы и, непослушные расческе, цвета вороньего крыла, жесткие волосы. Его речь, звучавшая на "боросянском" языке, воспринималась мной непривычно и со значительной долей внутреннего протеста. Мне, второкласснику, тогда впервые увидевшему Мирчу, казалось, что его речь должна была звучать на другом, непонятном для окружающих, языке.

Дом Гарапки находился по соседству с хатенкой Чижика, сапожника из Боросян, человека удивительной судьбы. Когда отец посылал меня отнести Чижику в ремонт обувь, я часто видел, сидящей на завалинке, совершенно седую длинноволосую старуху с темно-серой, почти черной кожей. Выдающийся вперёд подбородок, короткий с горбинкой нос и, лишенные мочек, ушные раковины. Отличали старуху глаза. Миндалевидной формы, они всегда смотрели, несмотря на возраст, ясно и пронзительно. Образ ее в моем сознании соответствовал тогда образу бабы Яги из страшной сказки.

Умерла Гарапка (Айла, Анна, Аннета, Ганька) в пятьдесят шестом в возрасте восьмидесяти девяти лет. Умерла она за неделю до моего дня рождения, когда мне исполнилось десять лет. О непростой жизни и смерти Гарапки мне тогда впервые коротко рассказала мама.

Тогда мне было невдомек, что совсем рядом со мной присутствовала сама история.

История в лице Гарапки, наследницы древнего шляхтецкого рода Соломок и османских завоевателей.

История в лице Чижика, пережившего кровавую мясорубку войны и репрессий

С Мирчей при написании книги я общался единственный раз. Судя по его интонациям, он был удивлен, обрадован и несколько растерян моим звонком. По его словам, он уже не надеялся, что кому-то могут понадобиться подробности из жизни давно ушедшей в мир иной Гарапки - его бабушки. Через несколько месяцев я позвонил снова. Ответила жена, Тамара. Срывающимся голосом женщина сказала, что Мирчи больше нет.

При написании настоящей главы я часто и подолгу беседовал по телефону с ныне здравствующей семидесятисемилетней Раисой Серафимовной Варварюк, пенсионеркой из Боросян. Она - приемная дочь Аркадия, младшего сына Гарапки. Она-то и рассказала мне многое из жизни бездетной семьи помещиков Соломок, появлении темнокожей девушки-служанки и рождении самой Гарапки. Раиса Серафимовна утверждает, что каплица, по рассказам Гарапки, построена не Боросянами, а гораздо позже, первыми поколениями Соломок и была их родовой усыпальницей. Да и само слово "каплица" - это католическое или лютеранское название часовни, молельни. А все сёла в округе были православными. Единственный костёл в то время был только за Днестром, в Могилёве. То же о каплице и Гарапке в моем далеком детстве говорил и мой дед Михась.

Сейчас большой став на Одае зарос и обмелел. Рыба там практически перевелась. Много лет в большом ставу никто не купается. Даже мытье взрослых в ставу после пыльной крестьянской работы вытеснено благами цивилизации. У многих во дворе летний душ.

Вернувшиеся с заработков гастарбайтеры устанавливают в домах душевые кабинки. Да и слова гастарбайтер мы тогда не знали. По рассказам взрослых, на полях, виноградниках и в садах пана Соломки трудились батраки.

Оригинальный самобытный клуб общения сельской детворы и молодежи в одном из красивейших мест округи заменило сидение в интернете со стрелялками, порносайтами и сомнительными виртуальными знакомствами.

Проехать в те места моего детства на машине проблематично. Основную дорогу разрушил огромный оползень. Большая часть остальных проселков перепахана. Сейчас я могу путешествовать на Одаю только с помощью спутниковой карты.

Увеличиваю изображение до четкого максимума. Взгляд жадно упирается в прямоугольник двора, где стоит наш дом. Там давно живут другие люди. Ворота. Длинная, почти прямая улица. Зная, что родители в поле, я, через шестьдесят с лишним лет, все равно с опаской кидаю взгляд вдоль улицы: до горы и до долины. Вприпрыжку пересекаю бывшее Савчуково подворье и по меже выбегаю на проселок. Сейчас там не пройти. Мой тогдашний путь на Одаю сегодня перекрыт линией отстроенных домов Малиновки, со всех сторон окруженных заборами.