Вдова Клико

— Она права, согласилась Тереза. — Он совсем плох. Я останусь с ним, а вы езжайте. Двое вызывают меньше подозрений, нежели четверо, а лоцман баржи знает, куда ее вести. Я нас двоих запишу в гостинице как мужа и жену, и никто ничего не заподозрит.

— Но досюда же вы доехали? И как я узнаю кодовое слово, если мы опять попадем в переплет?

— Ах, это. Когда угождаешь людям при власти, хочется от этого что-то иметь. Ну, не считая драгоценностей и крыши над головой. Политика — мое маленькое хобби, и я стараюсь держать руку на пульсе. Мой бывший муж любил кодовые слова, и совсем не вредно знать обо всем чуть больше, чем нужно.

— Но…

— Я заметила выражение вашего лица, когда Шатле помогал мне влезть в фургон. — Тереза посмотрела на Николь понимающим взглядом. — Ревность — совершенно бесполезное чувство. Ваше место здесь, с грузом. Ну, и с этим тоже кто-то должен разобраться.

Тереза протянула Николь письмо, измазанное кровью Шатле.

— Это письмо я нашла в его рубашке. Подумала, что там может быть рассказано о судьбе его семьи, и потому прочла.

Маршрут: Ретель, Шарлевиль-Мезьер. Назначение: Россия. Баржа в Мезском канале 23 мая. Пятьдесят тысяч бутылок шампанского. Маршрут дальше пока неясен.

Тереза протянула Николь конверт с адресом. Несмотря на мазки крови, адрес читался четко:

Жан-Реми Моэт

Отель «Моэт»

Эперне

Шампань

— Чем же вы так расстроили бедного мсье Моэта, что он из кожи вон лезет, лишь бы вам помешать? Слишком преуспели, быть может? Грузите ваше шампанское на ту баржу и вперед. Остальное предоставьте мне.

Глава десятая ВЕРНОСТЬ

Февраль 1806 года

Тяжеловоз шагал сквозь зной по берегу вздувшегося канала, летаргически медленно таща за собой баржу, и его абсолютно не интересовало, кто там куда спешит. Николь ничего не оставалось делать, кроме как вместе с судном двигаться под палящими лучами солнца да развлекаться, рассматривая сверкающую рябь на коричневато-зеленой воде. Наташа все утро стучала четками и раскладывала на палубе соляные фигуры.

— Как все медленно, — пробурчала Николь, уже начавшая скучать по Терезе.

Подруга глянула на нее искоса:

— Ты считаешь, что я по сравнению с ней уныла. Да, она ослепительна, но будь настороже.

— Прости. Просто, когда все поставлено на карту, скорость этой баржи выводит из себя. Ты знаешь меня всю жизнь, и в тощие годы, и в тучные. Но иногда мне хочется, чтобы ты не видела меня насквозь.

— Это мое проклятие, — отозвалась Наташа. — Я предпочла бы ничего не знать. Вот мать моя умирает, и мой будущий приезд — единственное, что поддерживает в ней жизнь, и мне это известно. Уже тридцать лет, как мы не виделись, и каждый божий день я по ней скучаю.

— Но ты никогда о ней не говорила. Расскажи мне.

— Эх… отрывочные воспоминания. Два моих брата остались с ней в деревне. Уехать пришлось только мне. Они были дикими, необузданными. Дмитрий заставлял меня ездить с ним на его коне. Без седла, без поводьев. Сперва я боялась и кричала, а потом стала чувствовать себя как семечко, летящее по степи на крыльях ветра. Могла упасть где угодно и прорасти. Помню мамины розовые щеки после целого дня на воздухе, запах чечевицы и трав. Мы всегда мерзли: развести приличный огонь не хватало дров, но мать возмещала это своей любовью.

Наташа замолчала и достала из кармана «снежный шар», который всегда давала поиграть Николь в детстве. Встряхнув, посмотрела, как плавают снежинки, как они садятся на фигурки людей в пелеринах и меховых муфтах. Казалось, эта игрушка уводит Наташу в мир мечты.

— Мама в молодости была красивой. Единственная ее причуда — украшать испеченный хлеб. Девушки с косами, букеты, побеги дуба, скатерть, уставленная тарелками, чашками и вареньями — такой хлеб хоть на королевский стол. Когда я у нее появилась, ей было всего пятнадцать лет. Волосы у нее были прямые и черные, как у меня, и глаза тоже черные. Вряд ли ей исполнилось больше тридцати — чуть старше тебя, когда я уехала, но она уже выглядела старой. От той беспощадной жизни, которой крестьяне живут сотни лет. Во Франции все переменила ваша революция. Кровь Даниэля не пропала зря, и это меня утешает.

— Он верил в революцию, — сказала Николь, понимая, что одна из причин, почему она на этой барже с грузом, который надеется вопреки всем препятствиям довезти до России, — сделать так, чтобы жизнь Франсуа тоже не оказалась бессмысленной. — Ты все вынесла, сохраняя достоинство и присутствие духа, дорогая моя Наташа.

— Меня не надо жалеть. Мою жизнь вполне можно назвать процветающей. Я люблю свою булочную, у меня есть независимость и самоуважение. У моей матери не было ни того, ни другого. Я могу позволить себе быть в жизни наблюдателем. Я не знаю, а вижу. Сама я невидима за прилавком, и люди, сами того не замечая, впускают меня в свою жизнь. Я разминаю тесто, ощущаю пальцами зернистую муку, украшаю выпечку, как учила меня мать, и слушаю. Многое можно увидеть, если не закрывать глаза и не раскрывать рта. Я вижу напряженные взгляды любовников, показывающих без всякого аппетита на утренние круассаны, и глазау них горят безумием. — Наташа поцокала языком, не сводя глаз с Николь. — Они правда думают, что никто не заметит? Я видела горести и несправедливость мира, то, от чего многие отводят взгляд или предпочитают смотреть сквозь пальцы. Детей, обращенных нищетой в сирот, с блестящими глазами, приходящих выпрашивать черствый хлеб, тех, кто из розовощеких ангелочков превратился в изможденных воров с мертвыми глазами. Именно из-за этого в тот день на площади Даниэль не дрогнул перед графом. И хорошее я тоже видела. Девушки с цветами в волосах, краснеющие над кремовой меренгой под взглядом жениха, возвращаются через несколько лет показать своих младенцев, пухлых и сливочных, как те самые меренги. Ты тоже была такой. — Наташа улыбнулась.

— Миллион лет назад, — кивнула Николь.

— Если я что-то и узнала в жизни, так это то, что возможно всё. Сбываются несбыточные мечты — но лишь тогда, когда ты держишься правил и не отступаешь, Бабушетта.

Извилистый Мезский канал пересек бельгийскую границу и стал Маасом. Проходили дни и недели. Вдоль воды выстраивались деревни и города, где сонные, где оживленные торговлей. Мотались на лебедках грузы, со стуком катились на склады бочки, спасались на отмелях от жары коровы, женщины стирали одежду и оглашали берега смехом, отражавшимся от воды.

Суда по каналу шли сплошным потоком, и не прекращались ожидания у шлюзов, суматоха выкриков, команд и бессмысленных воплей. За границей баржу встретили все те же ровные горизонты, но поля были засеяны драгоценными тюльпанами. Поскрипывали мельницы, как огромные тикающие часы, отсчитывающие потерянное время.

В ночь накануне намеченного отплытия из Амстердама баржа подошла к перегону с тринадцатью шлюзами. Уже стемнело, и ночь была безлунной. Лоцман отказался делать такую сложную проводку в темноте. Николь согласилась, что ранний отход даст им достаточно времени, чтобы выдержать срок до трех часов пополудни, и согласилась с ним.

— Тринадцать — слишком несчастливое число, чтобы оставлять его до завтра, — предупредила Наташа.

— Давай не будем лишний раз в темноте испытывать наше везение, — возразила Николь.

Вода ревела, вырываясь из ворот шлюза, поглощала залегшее за ним темное пространство. Франсуа могло бы туда потянуть в одном из его приступов мрачности, а Николь не было бы рядом, чтобы спасти.

Она поежилась, будто почуяла призрака.

Часы пробили три, потом четыре. Сон не приходил. Остро не хватало Франсуа, Терезы, Луи. Лучше уж встать, хотя на палубе изрядно холодно.