Вдова

Алена, ухватив сестренку за руку, двинулась к выходу. Даша следом за ней пробиралась в вокзальной тесноте. Из-под платка по спине Алены спускалась светлая толстая коса.

Дорога едва виднелась во тьме. Слева по косогору светились частые огоньки, а там, куда вела Алена, огоньки били редкие и что-то смутно белело в темном небе — то ли церковь, то ли, может, эта самая стройка.

— Я второй месяц на стройке, — сказала Алена, — а не привыкну никак, все по дому тоска грызет. Хожу на вокзал — думаю, земляков не встречу ли. И раз встретила. Не из нашей деревни, а из соседней. Магнитогорск строить подались. Поговорили, пока поезд стоял.

— Тяжко на стройке? — спросила Даша.

— Тяжко, а весело, — неторопливо, точно бы боясь сказать не так, как есть, и обдумывая каждое слово, ответила Алена. — Народу много. Десять Серповок вместе собрать — и то меньше будет людей, чем на стройке. Наша деревня Серповкой прозывается. На изгибе реки стоит, вроде серпа изогнулась, и вышла Серповка.

В темноте лунным пятном маячила перед Дашей серая кофточка, светлела толстая коса.

— Ты, поди, как косу распустишь, вся волосами укроешься, — сказала Дарья.

— Как есть вся, — подтвердила Алена.

— А в лаптях почто? Не дают на стройке ботинок?

— Дают. И не то что дают, а сам берешь. Горой свалены. Кому надо — и берут.

— Это как же? — удивилась Даша. — Это всякий по десять пар и схватит.

— Да на что ж десять? Боле одной ведь не наденешь. А я вот и одной не взяла. Они хуже лаптей, ботинки-то. Тяжелые. И рвутся скоро. Подошва деревянная, а верх — из брезента. В лаптях ловчее...

— А я лапти живо истоптала, — своим тоненьким голоском сказала Фрося. — Мне Алена на базаре сандалики купила.

— Тятька-то с мамкой померли у вас, что ли? — спросила Даша.

— Давно померли. В один год тиф обоих скосил. Фросе три годика было от роду. Так я сызмальства у попа батрачила.

Луна выглянула из-за облаков, посветлело. Белый остов церкви четко вырисовывался в темном небе.

— Служат в церкви? — спросила Даша.

— Нет. Пекарню устроили. Идешь утром мимо — хлебом пахнет, аж слюна копится.

Церковь стояла на взгорочке, темная луковица купола как бы растворялась в небе. Креста на церкви не было. Несколько белых крестов виднелось низко у земли, и Даша догадалась, что это кладбище.

Справа темнели домишки, а в отдалении светились окнами бараки. Оттуда доносились переливы гармони и песня.

— Вот она и стройка, — сказала Алена.

Даша слушала песню. Старая была песня, знакомая и Даше вдруг показалось, что длинная дорога между полями, по которой она шла до станции, поезд, Серебровск, бородатый злой мужик, Алена — все это сон, ничего этого не было, по-прежнему она в Леоновке, вон и церковь без креста, и кладбище, и песня, и гармошка.

Никто травушки не скосит,

Никто ее не сожнет,

Никто девицу, меня, не любит,

Никто замуж не берет...

— Пойдем пока с нами, пустые топчаны есть, заночуешь, — сказала Алена.

— Ты Маруську Игнатову не знаешь?

— Кто ее не знает! Приметная...

Вроде голос у Алены похолодал.

Ой, да никто девицу, меня, не любит,

Никто замуж не берет...

— Где поют — там и она. Парни к ней льнут, словно медом смазана. Ну, до свиданья... Маруську без меня найдешь.

— Даша! Дашка Родионова. Девки, это наша, из Леоновки. В гости? Али работать?

— Работать, — сказала Даша.

— Ну, идем.

Маруська взяла Дашу за руку и повела куда-то мимо бараков, потом через кладбище. Даша спотыкалась о могилы, ей жутко было среди белеющих во мраке крестов.

— Али другой дороги нету? — спросила она Маруську.

— Тут ближе. Да ты не бойся, покойники не страшные. Ты живых бойся.

Она привела Дашу в избу, которая не то на кладбище стояла, не то возле. Только что были могилы и вдруг огонек мелькнул, Даша подумала — не гнилушка ли светится, а оказалось — окно.

В просторной кухне на стене горела небольшая керосиновая лампочка. У печи стояла худая баба с жидкими, давно не чесанными волосами, в мятой юбке и грязной кофте, с угрюмым морщинистым лицом. «Чего это она какая-то вся неладная, — подумала Даша, — будто ее жевали-жевали да выплюнули».

— Это наша хозяйка, — сказала Маруська, — Ксения Опенкина. Трудящийся человек: в больнице санитаркой работает.

Сама Маруська не в пример хозяйке была нарядна. Черная юбка просторно расходилась книзу широкими клиньями, красная кофта обтягивала грудь, кашемировая шаль с кистями лежала на плечах. «Видно, и впрямь хорошо живет, — подумала Даша, — в деревне сроду у нее такой шали не водилось».

— Садись, отдыхай, — сказала Маруська, сбрасывая с плеч свою шаль. — Сейчас чай вскипятим. Как там наши?

— Здоровы. Мать тебе подарок послала, носки теплые да варежки, в сундучке у меня.

— Ладно, после. Снимай пиджак-то, снимай. Может, Ксения и тебя на квартиру возьмет.

— А чего не взять? Можно взять, — вяло проговорила Ксения.

— Поставь самовар, Ксения, — сказала Маруська хозяйским тоном, и Ксения принялась ставить самовар.

За едой, когда проголодавшаяся Даша подналегла на жареную картошку и политую маслом квашеную капусту, Маруська рассказала ей про свое житье-бытье.

— Привезли нас в Тулу. Ну, думаю, ладно, город большой, можно жить. А мы эту самую Тулу только и видели два часа, пока на вокзале сидели. Погрузили нас на машины да дальше. В голехонькое поле закинули, три барака да землянки, и палатки стоят, в палатках живут. А работа — землю рыть, какой-то химкомбинат в степи строют. Ну, конечно, что ж делать, взяли лопаты да пошли копать. И я пошла.

Маруська сидела, умостив обе руки на стол и перегнувшись к Даше. Черная коса короной лежала на голове, глубоко посаженные продолговатого разреза глаза остро глядели на Дашу.

— День копаю. Другой. Неделю. Руки болят. Плечи болят. Поясница прямо отваливается. Еда плохая. В супе крупинка крупинку не догонит, кашу по тарелке размажешь, а есть нечего. И все собрания, каждый день собрания, как, бывало, в Леоновке перед колхозом. «Преодолеем трудности, построим комбинат... Выполним, перевыполним...» Я слушаю, а сама думаю: зачем мне это нужно-то, этот самый комбинат? Коммунисты, комсомольцы — тем уж некуда деваться, положено всякие трудности переживать, а мне-то за что мою молодую жизнь губить? Ты в комсомол не вступила?