Вечера на хуторе близ Диканьки. Изд. 1941 г. Илл.
Шрифт:
Другая половина слова замерла на устах рассказчика…
Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: а что вы тут делаете, добрые люди?
VIII
9
Поджал хвост, как собака; как Каин, затрясся весь; из носа потек табак.
Ужас оковал всех находившихся в хате. Кум с разинутым ртом превратился в камень. Глаза его выпучились, как будто хотели выстрелить; разверстые пальцы остановились в судорожной неподвижности на воздухе. Высокий храбрец, в ничем непобедимом страхе, подскочил под потолок и ударился головою об перекладину; доски посунулись, и попович с громом и треском полетел на землю. «Ай! ай! ай!» кричал один, повалившись на лавке, болтая в ужасе руками и ногами. «Спасайте!» горланил другой в отчаянии, закрывшись тулупом.
Кум, выведенный из своего окаменения вторичным испугом, пополз в судорогах под подол своей супруги. Высокий храбрец полез в печь, несмотря на узкое отверстие, и сам задвинул себя заслонкою. А Черевик, как будто облитый горячим кипятком, схвативши на голову горшок вместо шапки, бросился к дверям и, как полоумный, бежал по улицам, не видя земли под собою; одна усталость только заставила его уменьшить немного скорость бега. Сердце его колотилось, как мельничная ступа, пот лил градом. В изнеможении готов уже был он упасть на землю, как вдруг послышалось ему, что сзади кто-то гонится за ним… Дух у него занялся…
«Чорт! чорт!» кричал он без памяти, утрояя силы, и чрез минуту без чувств повалился на землю.
«Чорт! чорт!» кричало вслед за ним, и он слышал только, как что-то с шумом ринулось на него. Тут память от него улетела, и он, как страшный жилец тесного гроба, остался нем и недвижим посреди дороги.
IX
Ще сперед"i і так і так;
А з зад"i, єй-же-єй, на чорта! [10]
10
Спереди еще туда-сюда; а сзади, ей-же-ей, похож на чорта!
«Слышишь, Влас!» говорил, приподнявшись, один из толпы спавшего на улице народа: «возле нас кто-то помянул чорта!»
«Мне какое дело!» проворчал, потягиваясь, лежавший возле него цыган: «хоть бы и всех своих родичей помянул».
«Но ведь так закричал, как будто давят его!»
«Мало ли чего человек не соврет спросонья!»
«Воля твоя, хоть посмотреть нужно; а выруби-ка огня!»
Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги; два раза осветил себя искрами, будто молниями, раздул губами трут и, с каганцом в руках — обыкновенною малороссийскою светильнею, состоящею из разбитого черепка, налитого бараньим жиром, — отправился, освещая дорогу.
«Стой; здесь лежит что-то; свети сюда!»
Тут пристало к ним еще несколько человек.
«Что лежит, Влас?»
«Так, как будто бы два человека: один наверху, другой нанизу; который из них чорт, уже и не распознаю!»
«А кто наверху?»
«Баба!»
«Ну, вот, это ж то и есть чорт!»
Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу.
«Баба взлезла на человека: ну, верно, баба эта знает, как ездить», говорил один из окружавшей
толпы.«Смотрите, братцы!» говорил другой, поднимая черенок из горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на голове Черевика: «какую шапку надел на себя этот добрый молодец!»
Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго глядели в ужасе неподвижными глазами на смуглые лица цыган: озаряясь местами неверно и трепетно горевшим светом, они казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным паром и облаками мрака непробудной ночи.
X
Цур тобі, пек тобі, сатанинське наважденіє! [11]
11
Чур, сгинь, дьявольское наваждение!
Свежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со всех труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали; крик гусей и торговок понесся снова по всему табору — и страшные толки про красную свитку, наведшие такую робость на народ в таинственные часы сумерек, исчезнули вместе с осветившим мир утром.
Зевая и потягиваясь, дремал Черевик у кума, под крытым соломою сараем, вместе с волами, мешками муки и пшеницы, и, кажется, вовсе не имел желания расстаться с своими грезами, как вдруг услышал голос, так же знакомый, как убежище лени — благословенная печь его хаты, или шинок дальней родички, находившийся не далее десяти шагов от его порога.
«Вставай, вставай!» дребезжала на ухо нежная супруга, дергая его из всей силы за руку.
Черевик, вместо ответа, надул щеки и начал болтать руками, подражая барабанному бою.
«Сумасшедший!» закричала она, уклоняясь от замашки рук его, которою он чуть не задел было ее по лицу.
Черевик поднялся, протер немного глаза и посмотрел вокруг.
«Враг меня возьми, если мне, голубко, не представилась твоя рожа барабаном, на котором меня заставили выбивать зорю, словно москаля, те самые свиные рожи, от которых, как говорит кум…»
«Полно, полно тебе чепуху молоть! Ступай, веди скорей кобылу на продажу! смех, право, людям: приехали на ярмарку и хоть бы горсть пеньки продали…»
«Как же, жинка», подхватил Солопий: «с нас ведь теперь смеяться будут».
«Ступай! ступай! с тебя и без того смеются!»
«Ты видишь, что я еще не умывался», продолжал Черевик, зевая и почесывая спину и стараясь между прочим выиграть время для своей лени.
«Вот некстати, пришла блажь быть чистоплотным! Когда это за тобою водилось? Вот рушник, оботри свою маску…»
Тут схватила она что-то свернутое в комок — и с ужасом отбросила от себя… это был красный обшлаг свитки!
«Ступай, делай свое дело», повторила она, собравшись с духом, своему супругу, видя, что у него страх отнял ноги и зубы колотились один об другой.
«Будет продажа теперь!» ворчал он сам себе, отвязывая кобылу и ведя ее на площадь. «Недаром, когда я сбирался на эту проклятую ярмарку, на душе было так тяжело, как будто кто взвалил на тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой. Да чуть ли еще, как вспомнил я теперь, не в понедельник мы выехали. — Ну, вот и зло все!.. Неугомонен и чорт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава; так нет, нужно же добрым людям не давать покою. — Будь, примерно, я чорт, чего оборони боже, стал ли бы я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?»