Вечерние новости

И в третий раз, всего неделю назад, когда он возвращался ночью из Ларчмонта – от Кроуфорда Слоуна – в Манхэттен, он вспомнил идиллические, безмятежные дни в Риме, где их любовь выросла и окрепла, поразительную способность Джеммы смеяться и радоваться жизни; чековую книжку, с которой она так и не научилась обращаться; то, как чудовищно она водила машину, а он умирал от страха.., и наконец, как она отдала ему ключи, узнав, что беременна. А потом они получили известие о переезде из Рима в Лондон…

И вот сейчас, когда он в воздухе и снова волен думать о чем угодно, перед его мысленным взором вновь предстала Джемма. На этот раз он не стал противиться воспоминаниям, дав им волю.

Их жизнь в Лондоне была восхитительной.

Они поселились в очаровательной квартирке в Сент-Джонс-Вуд, которую освободил предшественник Партриджа, и Джемма быстро создала в ней свою, особую атмосферу. В комнатах всегда было много цветов. Она повесила картины, привезенные из Рима, купила фарфор и скатерти в Кенсингтоне и потрясающую бронзовую скульптуру молодого мастера, выставлявшегося на Корк-стрит.

В лондонском отделении Си-би-эй работа Партриджа шла успешно. Он освещал события как в Англии, так и на континенте – во Франции, Нидерландах, Дании и Швеции, но из дома он редко отлучался надолго. Когда бывал свободен, они с Джеммой бродили по Лондону, с восторгом постигая его историю, величие и своеобразие, им нравились таинственные узкие улочки, словно то были ожившие страницы Диккенса, и извилистые, как спираль, закоулки.

Лондонские лабиринты озадачивали Джемму, зачастую она не знала, как из них выбраться. Однажды Партридж сказал, что в некоторых кварталах Рима можно так же легко заблудиться, но она отрицательно помотала головой.

– Его неспроста называют “вечным городом”, Гарри саго. В Риме ты всегда чувствуешь, что продвигаешься вперед, Лондон же играет с тобой, как кошка с мышкой, все время заманивает куда-то, а ты не понимаешь куда. Но мне ужасно нравится – похоже на игру.

Уличное движение тоже приводило Джемму в замешательство. Как-то раз они стояли на крыльце Национальной галереи, глядя на поток машин, такси, двухэтажных автобусов, объезжающих Трафальгарскую площадь, и Джемма сказала:

– Здесь опасно, дорогой. Они все едут не по той стороне.

К счастью, из-за того, что она никак не могла привыкнуть к левостороннему движению, у нее не возникало желания сесть за руль, и, когда Партридж был занят, она ходила пешком, пользовалась метро или такси.

Кроме Национальной галереи, они были во многих других; они с наслаждением смотрели самые разные достопримечательности, как традиционные, так и экзотические: начиная сменой караула у Букингемского дворца и кончая окнами старинных зданий, заложенными кирпичом, – дело в том, что в начале XIX века за окна взимали налог, который шел на войну с Наполеоном.

Гид, нанятый ими на один день, показал статую королевы Анны, рассказав, что у нее было девятнадцать беременностей, а хоронили ее в гробу размерами четыре фута на восемь дюймов. Джемме, которая заносила все новые сведения в свою разбухшую тетрадку, это ужасно понравилось.

Их любимым воскресным развлечением было посещение “уголка ораторов” недалеко от Мраморной арки, где, как объяснил Партридж, “проповедники, крикуны и сумасшедшие могут говорить одинаково долго”.

– А разве между ними такая уж большая разница? – спросила однажды Джемма, прослушав несколько выступлений. – Некоторые речи, которые вы всерьез передаете по телевидению, ничуть не лучше. Тебе надо сделать репортаж об “уголке ораторов” для своих “Новостей”.

Вскоре Партридж передал это предложение от своего имени в Нью-Йорк и получил одобрение “подковы”. Репортаж получился забавным, его очень хвалили и поставили заключающим выпуск “Вечерних новостей” в пятницу.

Другим ярким впечатлением было посещение гостиницы Брауна, основанной лакеем лорда Байрона, где они пили традиционный английский послеобеденный чай с изумительными бутербродами, ячменными лепешками, земляничным вареньем и взбитыми девонширскими сливками, – обслуживание было безупречным.

– Это же просто священный ритуал, – заявила Джемма. – Как причастие, только вкуснее.

Иными словами, все, что они ни делали вместе, превращалось в праздник. Беременность Джеммы развивалась своим чередом, суля им еще большее счастье.

Когда Джемма была на седьмом месяце, Партриджа послали в однодневную командировку в Париж. Парижскому отделению Си-би-эн не хватало людей для освещения дискуссии по поводу американского фильма, критиковавшего – по утверждению некоторых, необоснованно – французское движение Сопротивления во время второй мировой войны. Партридж подготовил репортаж и передал его в Нью-Йорк по спутниковой связи через Лондон, хотя и не был уверен, что эта информация достаточно важна для “Вечерних новостей”, в результате ее так и не включили в передачу.

Он уже стоял в дверях парижского отделения, собираясь направиться прямо в аэропорт, когда его позвали к телефону:

– Вас просит Лондон. На проводе Зик.

Зиком был Изикиел Томсон, шеф лондонского бюро, – огромный негр, жесткий и неприветливый; тем, кто с ним работал, казалось, что он был напрочь лишен человеческих чувств. Партриджа поразило, что Зик говорил прерывающимся, дрожащим голосом.

– Гарри, мне никогда не приходилось выполнять такую миссию… Я не знаю, как начать.., но я должен тебе сказать…

Кое-как Зику удалось договорить.

Джемма погибла. Она переходила оживленный перекресток в Найтсбридже и, как показывают свидетели, смотрела налево, а не направо…

О Джемма! Любимая, милая, рассеянная Джемма, которая считала, что в Англии все ездят не по той стороне, и еще не успела усвоить, что пешеход, когда он переходит улицу… Ее сбил вывернувшийся справа грузовик. Те, кто видел, как это случилось, утверждают, что водитель не виноват, он ничего не мог сделать…

Их мальчик – о том, что это был мальчик, Партридж узнал позже – тоже был мертв…

По возвращении в Лондон Партридж сделал все, что полагалось, а потом, оставшись один в квартире, плакал. Он не выходил из дома несколько дней, никого не желая видеть, а слезы все струились и струились из глаз – то была не только скорбь по Джемме, а все слезы, не выплаканные за долгие годы.

Он плакал по уэльским детям, погибшим в Абердине, чьи хрупкие тела у него на глазах выносили из ужасного месива.

Плакал по голодающим в Африке – люди умирали прямо перед камерой, в то время как Партридж с сухими глазами делал записи в блокноте. Плакал по всем тем, кого видел в местах трагедий, где, слушая рыдания по усопшим, заносил чужое горе в свой блокнот, но он всегда оставался журналистом, который должен делать свое дело.