Вечная мерзлота

Петя зашел в офис отца и в записной книжке нашел телефон дяди Али.

— Дядя Али, — захныкал он, — я хочу быть такой же, как вы, смелый и главный!

— Чего звонишь? — разозлился дядя Али. — Говори, дело есть?

— Дело есть, — сказал Петя. — Папа куда-то пропал, а мама хочет звонить в милицию и рассказать, что вы старух убиваете, хотя договор был квартиры у них забирать, а самих их в дом престарелых отвозить…

— О, Аллах! — крикнул дядя Али. — Неразумная сука какая!

Вернувшись к себе в спаленку, Петя снял с себя все и скомканную одежду босой ногой затолкал под кровать. Постояв немного на теплом блестящем полу, подошел к окошку, к зиме. От стекла шла прохлада. Петя припал животом и грудью к стеклу, удивленно подумал, что снаружи все мутно-белое и в воздухе мгла, а здесь тепло и светло и только стеклышко отделяет комнатку Пети от непостижимой застывшей зимы. Почувствовав, что замерз, мальчик нахмурился и отошел от окна. Постояв, оглянулся по сторонам и потом подошел к тумбочке и взял в руки маникюрные ножницы. Левой рукой сильно, до боли оттянул вперед член, и, введя его в раскрытые лезвия, с силой сомкнул ножницы.

Когда дядя Али поборол ревущую Римму, которая, скользила, дралась и даже смогла выдавить ему глаз, он отволок ее труп в свой джип, от злости и боли забыв укутать ее тряпьем. Но улица к этому глухому часу вымерла, и никто не видел согбенного азербайджанца и мокрого тела мертвой женщины, гулко бьющейся головой о мерзлые ступени крыльца. От неожиданного жгучего холода дядя Али на миг задохнулся, а когда вновь взялся за лодыжки трупа, чтобы тащить его дальше, поразился — неожиданной теплоте этих лодыжек. Голое тело лежало на асфальте, с которого ветер сдул снег и казалось мягким и живым, а раскрытые бледно-серые глаза женщины смотрели на азербайджанца пристально, сердито. Запаниковав, он подумал, что труп живой, и ему захотелось убить его снова, но место было опасным, открытым, и азербайджанец, держась за теплые лодыжки, потащил труп к своему джипу. Стукаясь затылком обо все неровности дороги, голова кивала ему снизу, а из глаз сочилась влага.

Погрузив труп пловчихи, дядя Али принял таблетку нитроглицерина и спустился в подвал за другим, незнакомым ему трупом, тихо кружившим в бассейне. Подогнав труп к краю бассейна, азербайджанец заглянул ему в лицо и отшатнулся:

— О, Аллах!

Мертвец смотрел на него кривым белым глазом, и дядя Али понял, что мертвец знает, что у самого дяди Али теперь будет такой же глаз. Он отволок мертвеца в свой джип и бросил его на теплого, а потом посмотрел на окно Петиной комнаты. В окне стоял розный желтый свет. Дядя Али взял нож и тихо, как кошка, стал подниматься по пустынной лестнице мимо молчащих квартир в аппартаменты подростка.

Когда дядя Али открыл дверь Петиной комнаты, от неожиданности вскрикнул. Острый запах крови ударил в ноздри, и хоть один глаз нестерпимо болел, выдавая картины ослепительных взрывов, другой мгновенно опалился алым, ничем неостановимым сиянием. Красивая светлая комната словно передумала сонно пльггь в этой зиме: вся обагрилась и засверкала невиданным праздником — это разлита повсюду была кровь мальчика. Сам мальчик, нагой и зеленоватый, лежал на светлом паркетном полу, между ног его все еще теплился слабый фонтанчик темной крови. Живот, грудь и ноги, были облиты блестящей, как лак, рубиновой кровью, бледное личико лежало щекой на полу, а глаза закатились под лоб. Рот был приоткрыт в вялом, ушедшем вместе с жизнью удивлении, «Да, это первый мертвый за сегодня», — понял азербайджанец и с отвращением подумал про двух хитрых и злобных мертвецов в своем джипе.

«Окончен наш бизнес!» — торжественно произнес азербайджанец красной комнате, и, держась за свой глаз, вышел вон.

Дядя Али уехал в глубокое горное село к маме. По утрам он любит гулять в виноградниках, задумчиво поглаживая нежный податливый бок ручной овечки Симки. И лишь на заходе солнца, когда неописуемый пожар рушится с неба на горы, дядя Али, испуганно озирает окрестности, норовя заглянуть себе за спину. Со стороны бокового левого глаза, глядящего слепо, внимательно и даже немного весело.

* * *

Но Петя не умер. Очнувшись и поняв это, он сделал все, чтоб не умереть от потери крови. Петя сам себе помог и остался жить.

Петя стал жить один в пустынном подъезде. Никто в мире не знал, что Петя остался один. Он ходил в школу, относил свою одежду в химчистку «Диана» и мамины платья относил, а потом нес их по Мерзляковскому переулку в прозрачных пластиковых мешках, и все видели, что подросток заботится о родителях. Когда подкрадывался тоненький участковый Саша и ласково тыкался смазливой мордочкой Пете в плечо, мальчик молча отдавал ему конверт со ста пятьюдесятью долларами, и задумчиво смотрел, как милиционер спешит по снежку, озирая окна Полярников. Денег у Пети было немерено, но ел он мало и все постно простое. Поливал цветы в маминой комнате, а ночами спускался в сырой и темный подвал, включал подсветку и долго плавал в теплой светящейся воде.

Однажды, на исходе зимы, в ранний и глухой час Петя вышел погулять во двор. Была метель. Та февральская, теплая и обильная, которой хочется подставить лицо. Мгновениями остро тянуло весной, тут же наваливался стылый зимний холод и трепет уходил из тела. Дышалось легко и спокойно. Шею мальчик подставлял метели и морщил все свое небольшое личико, радуясь холодному и бездушному движению вокруг себя. Покачиваясь под напорами ветра, грезил. Снежинки, ударяясь о роговицу глаз, мгновенно сгорали, стекали по дрожащему лику слезами. В груди было хорошо.

Вдруг Петя почувствовал, что он не один. Резко обернувшись, в мутном мраке разглядел фигуру. «Сволочь», — привычно мелькнуло в голове. Но злости не было, а, напротив, захотелось подойти, постоять уже вместе на краю снежного мрака.

Бледные волосы девочки потемнели от влаги. Снег, ударяясь в голое плечо, таял, сбегал кривыми струйками на обнаженную грудь и округлую головку младенца, припавшего к груди. Младенец, не переставая сосать, забавлялся бегущим снегом, мило ловил это движение неуклюжими еще пальчиками. И девочка и младенец овеяны были метелью, и Пете нестерпимо захотелось не разлучаться с ними никогда уже.

— Ну, чего ты уставился? — спросила Лена.

Но Петя ничего не мог сказать. Он смотрел в ее сияющие спокойным холодом глаза и глупо ухмылялся.

— Зацепина, ты что? — спросил он тихо.

Лена сказала:

— У меня дома воняет. В родителях, в животе черви. В глазах — черви. Умерли они, вот что. Мы с дочкой так не можем.

— Ты же девочка, — не поверил Петя, — откуда у тебя дочка?

— А это что? — спросила Лена, и, вынув сосок изо рта младенца, надавила — молоко брызнуло Пете в лицо.

— Ты что? — отшатнулся Петя, закрывшись рукой.

— Ты спросил, я ответила, — сказала Лена, пристраивая ребенка к груди.

— Зацепина, полюби меня, — тихо попросил мальчик.

— Я давно уже, — пожала плечом Лена. Плечо сверкнуло снежной влагой.

Они стали жить вместе: девственница с младенцем и кастрат. Петя, освободившись от своего тела, единственное любил занятие — сидеть у ног бледной девочки, смотреть, как расставляет она розы по пробиркам. В пробирки наливали водку. «Розы любят водку», — бормотал Петя и не уставал удивляться, глядя, как цветы вспыхивали на миг и умирали в узких пробирках, украденных из кабинета химии.

Лена как будто остановилась в развитии: осталась худенькой двенадцатилетней девочкой с дивными пустотами в зимних глазах. Если Петя, желая коснуться ее (что было запретом!) подбирался слишком близко, тонко и гневно говорила ему:

— Скотина, куда ты лезешь?

Поскуливая, мальчик отползал, не спуская с нее любящих глаз.

Когда они выводили во двор дочку, не было равнодушных вокруг. Все подходили к ребенку с ласковым словом, с подарком.

Единственное, что в первый миг при виде девочки у человека замирало сердце. Но этот миг забывался и оставался только восторг.