Вечная молодость графини

Позже, у себя, перебирая кольца и перстни, раскладывая на столе вереницы ожерелий, Эржбета глядела на рубины, а видела карминовые губы прелестницы. Сапфиры обретали синеву ее глаз. Жемчуг – золотистый отлив кожи. Кораллы становились румянцем, а черный алмаз – проклятой родинкой.

Ладислав вошел без стука и, положив руки на плечи, поцеловал в шею.

– Ты прекрасна, – сказал он обыкновенное. Но сейчас не было в его словах прежней искренности. Лжет? Как Ференц лжет?

– Уже ль? – она сняла тяжелые серьги и принялась разминать мочки уха. – Я не молода.

– Ты всегда молода.

Пальцы Ладислава гладили шею и трогали широкие крылья воротника.

– А они?

– И они молоды, – Ладислав присел на пол и, взяв Эржбетину руку, приник губами. – Я хотел поговорить с тобой… только не сердись. Я беспокоюсь.

– О ком?

– О тебе.

Ложь. Но Эржбета сделает вид, будто верит. Она давно научилась притворяться. И с каждым разом это все проще. Трнава, Пресбург, Вена… кто знает там правду об Эржбете Батори? Никто. Анна догадывается, но она дочь и ближе, чем прочие. Ее супруг тоже чует неладное, и страх его забавляет Эржбету. Но прочие… прочие верят тому, чему хочется верить.

Смешно.

– Твоя затея опасна. Они – не крестьянки. И родители не станут молчать.

– О чем ты, Ладислав, – Эржбета погладила любовника по щеке. – Я не собираюсь причинять вреда этим девушкам. Мне просто одиноко. Мои дети разлетелись, а ты… ты так непостоянен.

Упрек попал в цель, по глазам его видно, что если предательство еще не свершилось, то вот-вот свершится.

– И я хочу, чтобы кто-то вспоминал обо мне с той же нежностью, с которой я вспоминаю о своей свекрови. Орошля многое сделала для маленькой Эржбеты. И я хочу отдать этот долг.

Не верит. Сомнение в глазах, в которых раньше был лишь восторг. Глупый неверный мальчик. Убегал бы. Уносил бы свою возлюбленную за высокие горы, за темные леса, прятал бы в пещерах глубоких да молился. Глядишь, и спасло бы.

– Я устала, Ладислав, – сказала Эржбета. – Скажи Дорте, пусть пришлет кого-нибудь.

Он не сумел сдержать вздох облегчения. И покинул спальню слишком уж поспешно. Жаль. Он и вправду нравился Эржбете. Графиня вернулась к прерванному занятию. Разложив кольца по шкатулкам, убрала их в потайной шкаф, вытащив китайскую лаковую коробку, в которой хранила одно из величайших сокровищ – теткин гребень.

– Возьми, – сказала она Дорте. – И пойди расчеши волосы… той светленькой, которая излишне толста.

Дорта приняла гребень с поклоном и удалилась, оставив Эржбету наедине с мыслями. Мысли были горькими, как порченное масло.

Все бросают Эржбету.

Сначала тетушка, открыв тайную дверь, уехала навстречу смерти.

После – Ноам, показав путь иной, сгинул в смертной тьме.

Отец ушел вслед за Ноамом, а матушка отдала Эржбету Орошле Кадашди.

И Ференц, такой родной, такой настоящий Ференц, тоже предал, решив заточить Эржбету в монастырском камне. А теперь вот Ладислав, обязанный госпоже всем, готов этим всем пожертвовать. Ради чего? Молодости? Она улетает, как яблонев цвет. Призрачного счастья? Надежды стать иным?

Нет способа. Проложены темные дороги, и ни на одной из них не найти философского камня.

Эржбета села у зеркала, перед которым горела серебряная лампа. Пламя ее было ровным, а пропитанный восточными маслами фитиль сдабривал дым дивными ароматами. На столике перед зеркалом лежали баночки с притираниями и мазями. Тут же, на постаменте из цельного куска агата, лежала книга в драгоценном окладе. Крест был выложен из желтых топазов, а крохотные эмалированные медальоны венчали каждый из углов. Пергаментные страницы книги потемнели, а некоторые разбухли и слиплись. Меж тем каждая буква была выписана четко и аккуратно. Штефан Батори долго трудился над Библией своей. Вот только труд его имел не больше смысла, чем тайная книга Ноама.

Вернувшись, Дорта протянула гребень, но не ушла, а сосредоточенно принялась снимать нагар со свечей.

– Что ты хочешь сказать? – спросила Эржбета, укладывая гребень в шкатулку. Завтра она расчешет волосы. Завтра еще на шаг приблизится к пропасти, черный зев которой давно был виден на Эржбетином пути. Завтра снова станет собой, а сегодня она слишком устала.

– Ладислав… он ненадежен.

– Уже слышала.

– Нет, госпожа! Тогда иначе. Тогда он трусил, а теперь он…

– Влюблен. Я вижу.

Дорта вздохнула с облегчением и иным, спокойным, тоном переспросила:

– Что с девкой сделать?

– Ничего. Пока ничего. Она красива, правда?

– Не столь красива, как вы, моя госпожа, – Дорта присела на колени и, взяв в руки Эржбетины ступни, принялась растирать. – Ее красота, что лист осенний. Вспыхнула – и нету. Что снег на камнях. Чуть солнце согрело, и он сошел. Что песня жаворонка глупого. Ударится оземь и исчезнет навек. А вы – ветер, срывающий листья. Небо, что держит жаворонков и прочих птах. Вы гора и…

Нельзя верить словам. Придет время, и ветер разобьется о камень. Небо запрут, а гору истопчут.

Главное, не торопить это время. А что до Ладислава, то он получит награду по деяниям своим.

И снова мертвенный покой воцарился в замке Чейте. Изредка нарушался он голосом колоколов. Когда же последний звук таял, ворота замка открывались, выпуская черную упряжку. И слуги в траурных одеяниях ехали по обе стороны ее. Везли горе и письма, наполненные вежливой скорбью Надашди. Искренними казались слова ее, да знакомым был лик смерти: часто гуляла она по зеленым равнинам Венгрии. Верили Эржбете. Лили слезы. Кляли судьбу. Да в проклятиях тех все чаще звучало имя графини.