Вечная молодость графини
Шрифт:
– Ей понравилось. Она сказала, что я хорошо поработал и что теперь должен понять и оставить ее наедине с девочкой. Нужно попрощаться. Я понял. И вышел. В соседнюю комнату. Я там иногда отдыхаю и сейчас тоже… поймите, я так устал.
И в этой усталости не было места сну. Степушка пребывал в том состоянии, когда утомленный разум беззащитен перед окружающим миром, любой звук, любая тень – словно игла.
– И когда она заговорила, я услышал все.
Степушка помнил, как это было. Цветочный аромат мыла. Сухая кожа рук. Больные глаза. И одно желание – лежать. Он и лежал на тонком матрасике,
Горошинами были пуговицы на наволочке, которые прилипли к щеке и давили на десну. Степушка закрыл глаза, силясь защититься от острого света, и уши бы заткнул. Но за берушами надо вставать, а двигаться сил нету.
– Спи, моя радость, усни. – Чужой голос проник сквозь гудение вентилятора, и лопасти последнего замерли, чтобы не мешать словам.
– Крепко-крепко спи.
Степушка перевернулся на бок.
– А когда проснешься, расскажешь, что там.
Сумасшедшая. Таких вокруг полно. Этот мир давно уже свихнулся, и люди вместе с ним.
– Сестрицу свою встретишь…
Смешок.
– Ты же хотела знать, что с ней случилась. Думала, что убили. Угадала. Убили.
Степушка замер.
– Только никто этого не поймет. А знаешь, почему? Потому что я умная. Потому что даже если поймут, то ничего не докажут. Этот мир слишком упорядочен, чтобы оставалось место для мистицизма… кто поверит в то, что можно украсть молодость? Они скажут: крадут имущество движимое или нет. Крадут жизнь, если образно выразиться. А молодость украсть нельзя. У них просто нет моего гребня. Помнишь, я расчесывала волосы Ольге? Ты ревновала… я видела, что ты ревнуешь. И ты обрадовалась, когда Ольга умерла, и я стала расчесывать волосы тебе. Ты ничего не поняла, моя маленькая глупенькая девочка…
Степушка сел на лежанке. Ему было муторно. И еще жутковато, как не случалось никогда прежде.
Вот разве что теперь, потому как лицо девушки, сидящей напротив Степушки, выражает недоверие. Надо ли ее убеждать? Степушка не знал. Он просто решил рассказать, как оно есть.
– Она все говорила и говорила. Очень долго. Говорила, что теперь все пойдет по-новому. Что жизнь только-только начинается и… и я подумал, она совсем свихнулась.
Степушка поерзал на стуле. Признаваться в содеянном было невыносимо тяжко.
– И что если так, то отчего б не попользоваться?
– Шантаж? – Ни тени улыбки на лице девицы, наоборот, она хмурится и становится старше, скучнее.
– Да. Понимаете… понимаете, я был всецело уверен, что девочка и вправду умерла от рака! Это факт! Все прочее – лишь домыслы.
– А что ее сестра умерла незадолго до того?
Степушка пожал плечами:
– Бывает. Генетическая предрасположенность. Но… их не убивали! Не существует в этом мире средства, способного вызвать развитие лимфомы Беркитта.
– А в мире ином?
Издевается? Не похоже. Глядит-то серьезно, как будто ждет откровения
свыше.– Не знаю, – честно ответил Степушка.
Девица кивнула и, положив на колено сумку, принялась в ней копаться.
– Вы ведь узнаете ту, которая к вам приходила? Посмотрите, пожалуйста, на снимки.
Степушка посмотрел. И еще раз посмотрел. И третий тоже, внимательно, потому как внутренний сторож, очистивший душу светом, ныне берег чистоту.
– Н-не знаю… понимаете, она была в шляпке. Такой, которая с вуалью. И там поля вот так, вниз идут, лицо прикрывают. А еще у рубашки воротник широкий и… я не уверен! Они же похожи по телосложенью.
Поверит ли? Поверила. Снимки забрала и поднялась.
– Погодите! – Степушка вскочил вместе с нею. – Я знаю, у кого сейчас этот гребень! Заберите его себе, и она к вам придет. Только осторожнее! Это может быть опасно.
И он быстро рассказал о второй встрече, о поезде на рельсах, о толпе и о собственном страхе и жадности, толкнувших на преступление. Он мог бы оправдаться, сказать, что не верил в эти мистические штучки, но не сказал. А гостья, слушавшая с преувеличенным вниманием, не стала попрекать и издеваться.
Уже на пороге, проводив ее, Степушка вдруг спохватился:
– Вы… вы простите.
– Вас?
Он мотнул головой, силясь уловить то, что вертелось на языке.
– Нет. Вы злитесь на кого-то… из-за кого-то… простите его и станет легче.
– Ты ошибся, – ответила она. – Я не на него злюсь, а на себя.
– Тогда простите себя. Иначе жить не получится.
Анечка смотрела на расческу. Сандаловое дерево, инкрустация пластинками бирюзы, ручка в виде прыгающего льва и волосы, застрявшие между зубьев. У Анечки никогда не выпадали волосы. И десны не кровили.
И вообще прежде она не чувствовала себя настолько слабой. Хотелось одного: забраться в постель, лечь и уснуть. В школу надо. Там Кузька. И эта его, подружка, которая на год старше Анечки и Кузьки.
Сегодня договорились поехать к Анечке.
Анечка не может. Она звякнет Кузьке и скажет, что заболела. И ведь если соврет, то самую-самую малость… Нет, ехать надо. Она же хотела про Серегу проболтаться… Зачем? Чтобы посадили. Если Серегу посадят, то Анечка поедет в Англию.
Господи, глупость какая. Зачем ей Англия?
Мысли в голове запутались совершенно. Анечка умылась. Оделась. Поняла, что накраситься не сумеет, и вышла из дому. Забравшись в машину, забилась в угол и закрыла глаза.
– С тобой все в порядке? – Серега приложил руку ко лбу. – Анька, ты же горячая вся! Илья, ей нельзя никуда ехать! Поворачивай домой. А лучше – в больницу.
– Не хочу.
Серегино присутствие рядом успокаивало. И ехать хорошо. Урчит мотор, машину покачивает, словно колыбель, и слабый аромат лимона щекочет ноздри.
– Иди сюда, – Серега обнял и прижал к себе. – И не спорь. Надо вернуться. А вдруг это серьезно?
Просто грипп. Анечка никогда не болела, чтобы серьезно и надолго. Даже в детстве. У Сереги туалетная вода резкая, чихать хочется, а от чихания в голове звенит.
– Ну, совсем расклеилась, да?
Нет.
– Я сейчас мамке позвоню. И тетке.
– Мне в школу надо.
Возражать, прижавшись щекой к рукаву, удобно. И еще приятно, когда Серега по голове гладит. И вообще хорошо, что он есть. А она собиралась Серегу ментам сдать.