Вечная ночь
Шрифт:
«А может, стоило обратиться за помощью к кому-то из них? – вдруг подумал Марк. – В самом деле, они ведь кровно заинтересованы в моем бизнесе. Детского порно и живых деток, которые продаются, в России навалом, но я знаю, что спрос все равно пока опережает предложение. Им, положительным семейным господам, постоянно хочется попробовать чего-то новенького, свеженького, причем без риска подцепить заразу или нарваться на шантаж. А детки растут быстро и еще быстрее теряют товарный вид, многие подсаживаются на наркотики. Многие, только не мои. Ну что, стоит подумать над этим вариантом? Слинять отсюда я могу в любой момент».
– Как, малыш, твое кругленькое нежное филе готово к труду и обороне? – спросил он, потянувшись и хрустнув суставами. – Не советую терять время, губить свою сладостную юность в этой помойке. Чем ты моложе и свежей, тем дороже стоишь!
Марк ясно представил себе, как звонит, допустим, отставному генералу ФСБ, отцу и деду, орденоносцу, который в теледебатах сокрушается по поводу распущенности нынешней молодежи и голосует обеими руками за введение цензуры «на пошлость». Теми же руками он не часто, но регулярно, раз в месяц, тискает до синяков тихого послушного мальчика Егорку тринадцати лет.
«Товарищ (или господин) генерал, это вас беспокоит Марк, ваш знакомый. Тут у меня понимаете, неприятности, наехали какие-то придурки, пасут меня, раскачивают, чего хотят, не знаю. Вы уж будьте любезны,
Генерал, безусловно, наложит в штаны. Спросит, где хранятся пленки. Что будет дальше, остается только гадать. Марк прокрутил в голове несколько вариантов развития событий. При всей несхожести этих вариантов их объединяло одно. В конце каждой истории стояла четкая черная точка. Дырка от пули в башке Марка.
Марик продолжал резвиться, но как-то вяло, по инерции. Его последнее «бе-е» прозвучало совсем неправдоподобно. Наконец он замолчал, застыл, косясь на Карусельщика блестящим голубым глазом. Щеки его покраснели, желваки задвигались под тонкой кожей.
– Детка, ты чего? – Марк хихикнул и комично прикрылся рукой. – Ой, боюсь, боюсь! Какие мы грозные!
Пол слегка задрожал. К ним по коридору шла дежурная сестра Зинаида Ильинична, дама двухметрового роста, весом килограммов сто семьдесят. Ягненок успел показать Марку кулак с вытянутым средним пальцем и встретил сестру радостным «бе-е!».
«Нет, пожалуй, ни к кому из клиентов обращаться за помощью нельзя, – решил Марк. – В любом случае это огромный риск. Если я вычислил правильно и меня пасут потому, что кто-то из деток занялся шантажом у меня за спиной, где гарантия, что я по закону подлости не нарвусь именно на того клиента, который пустил за мной хвосты? Надо выкручиваться самому. Я точно знаю, убивать меня пока никто не собирается. Это главное».
– Марик, встань сию минуту! – скомандовала Зинаида Ильинична. – Давай поднимайся, ну! А ты, Карусельщик, чего расселся? Тебе тоже особое приглашение? Быстро в столовую, кушать!
«Как же мне все-таки повезло, что эта слонопотамша не знает моего имени. Я бы свихнулся, если бы меня здесь стали называть Мариком».
Медсестра подхватила ягненка, ласково погладила по бритой голове.
Марк нехотя поднялся, добрел до столовой и не нашел там ничего интересного. Все те же психи, то же сосредоточенное чавканье, грязно жующие рты, бессмысленные глаза.
На ужин дали крутое яйцо, бутерброд с одесской колбасой, рыжую тушеную капусту, какао. Марк брезгливо сколупывал скорлупу с серого холодного белка, вспоминая свой последний ужин в ресторане.
– Солянку не будешь? – деловито поинтересовался Шпон и тут же пододвинул к себе тарелку. Ел он жадно, громко. Покончив с капустой, стал смотреть на бутерброд.
– Да бери уж, – разрешил Марк.
Шпон запихнул в рот все целиком, хлеб и колбасу, вытянул желтую колбасную кожицу, внимательно оглядел ее, опять отправил в рот и стал жевать как жвачку. Потом рыгнул и задумчиво произнес:
– Никонова в бокс положили. Может, электрошок будут делать.
– Мг-м, – кивнул Марк и хлебнул какао.
Ничего более мерзкого он в своей жизни не пил. Теплая бежевая бурда, приторно-сладкая, с коричневой слизистой пенкой.
– Электрошок жуткая вещь, – сказал Шпон. – Слушай, ты какао все выпьешь или, может, оставишь половину?
– Пей. – Марк поморщился и отодвинул стакан.
Шпон жадно сцапал и влил в себя какао, выпил залпом, одним глотком, как водку.
«Блин, что я здесь делаю? Надо линять!» – подумал Марк.
Два часа ночи.
На день рождения мама подарила мне сумочку, купленную в подземном переходе. Это не просто дешевка, это значительно хуже – подделка под «Шанель», с большим золотым вензелем, со стразами, которые отколупываются по одному. Конечно, пришлось изображать восхищение и бурный восторг, как будто я о такой сумочке всю жизнь мечтала и теперь с ней не расстанусь. Вот Майка молодец. Не стала выпендриваться, подарила пижаму, недорогую, но очень милую. И восторг не пришлось изображать.
Мама внимательно смотрит в глаза, следит за реакцией, для нее это настоящее горе, если не понравился ее подарок. А я ломаю голову, куда теперь эту роскошную гадость дену. Мамочка постоянно будет спрашивать: почему не ходишь с моей сумкой? Так что день рождения никогда не кончится. Ладно, скажу, что берегу такую красоту для особых случаев.
Я, кстати, вообще ненавижу этот день. Не хочу быть на год старше и делать вид, будто счастлива от этого. Все поздравляют, когда надо, наоборот, выражать соболезнование.
Мы с папой неплохо посидели в ресторане, он подарил мне кулончик с сапфиром, очень симпатичный. Вот это я понимаю, подарок родному ребенку. Цепочка золотая, настоящий сапфир. Хоть и маленький, но настоящий. Я сразу его надела. Будет мой талисман.
Итак, мне пятнадцать лет. Чувствую себя старухой, как будто уже тридцать, и все в прошлом. Вот интересно, Ике двадцать два, а чувствует себя младенцем. У нее жизнь кончилась в десять, когда убили родителей у нее на глазах. А потом опять началась в семнадцать, когда она познакомилась с Марком. Получается – минус семь лет. Я так не могу. Моя жизнь как будто никогда не начиналась – и постоянно кончается. То есть мне кажется, я, еще не родившись, умерла. Господи, что за глупости? Откуда это, дневник? Ты не знаешь?
Я спросила у папы, почему он с мамой развелся. Он сказал, что просто встретил другую женщину, влюбился. У мамы тяжелый характер, мне ли этого не знать.
На самом деле характер тут совершенно ни при чем. Та, другая, была моложе. Но с ней он тоже развелся, встретил Маринку. Года через три опять разведется. Я, конечно, очень его люблю, но он тоже немного псих. Погоня за вечной молодостью. Свою догнать нельзя, так хотя бы за чужую подержаться…
Из-за того, что он такой, у меня, кстати, тяжелые комплексы. Дикий страх возраста. Время летит, как безумное, и постоянно счетчик в голове щелкает. Мне кажется, после тридцати жизнь у женщины вообще заканчивается. Вот смерти я почему-то совсем не боюсь, а старости, морщин, пигментных пятен, седины, всего этого возрастного уродства боюсь ужасно. У меня прямо фобия какая-то. Понимаю, что глупо думать о таких вещах в пятнадцать лет, но все равно думаю.
Мой папочка считает старухой любую женщину после двадцати семи. Для Марка старуха Ика, хотя ей только двадцать два и она выглядит младше меня.
Конечно, если есть бабки, можно сделать пластику, подтяжки всякие, но ведь это всегда видно. Не знаю как. По глазам, что ли? И к тому же на это подсаживаются, как на наркотики. Начинают и не могут остановиться.
Ладно, о чем я? Это пока не мои проблемы.
Холодно. Пришлось открыть окно, очень хочется курить. Знаю, что нельзя, вредно для малыша, но одну, слабенькую, так и быть, я себе позволю. Видел бы ты, мой бумажный друг, этого нового старпера! Важный такой дядька, глазки маленькие, бегают, морда круглая. С виду здоровый, мощный. И не подумаешь, что у него между ног фитюлька размером с мой мизинец.
Правда, радоваться особенно нечему. Есть кое-что похуже простого fuck. Когда на тебе сопит и елозит потный импотент, центнер старого гнилого мяса, хочется сдохнуть на полчасика. А может, и навсегда. Если бы не V., я бы, пожалуй, нажралась колес, запила бы водкой, накурилась травки от души, и фигли меня бы потом откачали.
Я, кстати, часто думаю об этом. Особенно когда выхожу ночью на балкон покурить. Так и тянет вниз, честное слово! Девятый этаж. Внизу голый асфальт. Если сначала колеса, а потом прыжок, то вообще кайф. Несколько мгновений абсолютного кайфа. Полет в невесомости.
Интересно, зачем я потащила Ника в клуб, на концерт? Тебе правда интересно, мой дневник? Ну тогда слушай.
Во-первых, это оказался неплохой способ сачкануть, не трахаться с ним той ночью. Вроде бы встретились, культурно пообщались, и ничего не было.
Во-вторых, я хотела показать моему драгоценному V., что я не такая маленькая бесполезная дурочка, как многие считают. У меня есть связи, например знакомый итальянец, профессор, я могу через него сделать для V. промоушен в Италии. Я вся из себя деловая и толковая, даже могу стать для него чем-то вроде продюсера.
Ник ни фига не понял и, кажется, разозлился. Стал читать мне лекции, что опасно посещать такие места. Нудил всю дорогу. А я была даже рада. Мне дико не хотелось после концерта V. залезать в койку с Ником.
Вообще, странно. Мне с обычными клиентами старперами иногда бывает легче, чем с Ником. Когда я поняла, что люблю V., и особенно когда узнала, что беременна, Ник вдруг показался мне таким мерзким.
С клиентами все ясно. Обслужила. Заработала. Гуд бай, детка. А с Ником у нас как бы даже любовь. Конечно, бабки я из него тяну, я же не совсем идиотка, чтобы спать с ним, стареньким, просто так, из сострадания.
Любой, самый вонючий клиент лучше Ника. Потому что не врет. Себе не врет. Вот это главное. Платит за удовольствие и не изображает возвышенную неземную любовь. Мухи отдельно, котлеты отдельно. А с Ником все вместе. И мухи, и котлеты. Гадость. Но самое ужасное, что я тоже начинаю ему в этом подыгрывать. Мне хочется играть в эту игру. Мне хочется верить, что старик, с которым я сплю почти два года, действительно любит меня. На самом деле наши отношения хуже воровства, грязнее любой грязи. Лучше обслужить десять тупых грубых ублюдков, чем переспать с нежным утонченным Ником.
Ладно, все это бред, глупости. Ребеночек во мне, совсем еще маленький, ни в чем не виноват. Клянусь, ученый биоробот будет последним! Ика говорит, среди импотентов больше всего садюг. Похоже на правду. И еще, Ика говорит, что, если мы с V. поженимся, я рискую повторить судьбу моей мамы. Вокруг него крутится слишком много девиц, выбор огромный, постоянное искушение, перед которым ни один мужик не устоит. Она считает, что я нужна V. только для очередного скандала. Сожительство с малолеткой, да еще дочерью заклятого врага – это круто для желтой прессы. Якобы он использует меня для очередной PR-кампании и бросит.
Бред, бред, бред! Ика просто завидует мне. У нее жизнь была еще хуже, чем у меня. Родителей убили у нее на глазах, она осталась одна в десять лет, со злыдней теткой, которая чуть не сделала ее психом. Или, может, даже и сделала, потому, что только сумасшедшая может любить Марка.
Он сволочь, мразь. Ей тошно от этой своей любви. Уйти ей некуда, разве что назад, в Быково, уехать, к тетке. Ни денег, ни квартиры, ничего у нее нет, поэтому в башке все сдвинуто, ни во что не верит, придумала для меня и V. жуткое словечко – «сожительство».
У нас с V. пока нет никакого «сожительства». Мы спали только четыре раза. Кстати, совсем другое дело, когда спишь с любимым человеком. Я потом ходила вся такая нереальная, еще немножко – и растворюсь в воздухе от счастья. Мой V. гений, не только в поэзии, но и в жизни. Он единственный и последний поэт. У меня мурашки по коже от его песен. Интересно, что будет, когда он узнает о ребенке? У него ведь нет детей. А ему, между прочим, уже за сорок. Баб всяких было полно, однако ни одна от него не залетела. Значит, ни одна не любила ни секунды. Залетают, когда любят.
Так классно держать это в тайне! Иногда мне кажется, что он, мой ребеночек, моя тайна, потихоньку шевелится, двигает ручками, ножками. Конечно, я знаю, еще рано, он слишком маленький. Я люблю разговаривать с ним, прикольно говорить не наружу, а внутрь. Снаружи все гнусь, грязь, чужой мир. А внутри солнышко мое, сидит себе, и уютно ему, спокойно. Я уже знаю, что он мальчик. Сейчас вот лягу спать, спою ему колыбельную песенку.
Борис Александрович перевернул очередную страницу, встал, прошелся по комнате.
«Когда мы встретились, Женя первым делом спросила, проверил ли я сочинения. Теперь ясно, почему ее это так беспокоило. Значит, все правда. Я не обознался, – думал он, нервно расхаживая из угла в угол. – Что же мне делать? Позвонить Жене, вернуть ей дневник, поговорить еще раз? А Карина? Неужели она знает? Или Женя полагается на ее честность, на то, что подруга не станет читать? Нет, дело не в честности. Карина близорука, она вряд ли сумеет разобрать тут хотя бы несколько строк. Даже мне трудно. У меня слезятся глаза, то ли от напряжения, то ли от жалости, не знаю».
И их глаза, набухшие от слез,Излились влагой, и она застыла,И веки им обледенил мороз.Строки из «Божественной комедии» вспыхнули в голове, защекотали губы, пробежали ознобом по спине. Борис Александрович вытянул из шкафа старую вязаную шаль жены, закутался, уткнулся носом в серую вытертую шерсть. Эта шаль дольше других вещей хранила запах Нади, но теперь он совсем выветрился.
Читать осталось немного, всего пару страниц.
Зоя Федоровна Зацепа не придерживалась строгой диеты, покушать любила, а чтобы оставаться в форме, три раза в год ездила в Австрийские Альпы, проводила неделю в дорогом санатории, удаляла шлаки по специальной системе. Каждый день медленная, на три часа, клизма, протертые овощи и сырые соки на завтрак, обед и ужин, гимнастика, массаж и так далее.
В ресторане она долго, мучительно подробно обсуждала с официантом каждое блюдо. Николай Николаевич ерзал, вздыхал, отворачивался, делая вид, что смотрит в окно. Разумеется, это был тот самый официант, который совсем недавно обслуживал синьора Кастрони и маленькую синьорину.