Вечник. Исповедь на перевале духа
Шрифт:
Тогда я еще не знал простой вещи: чем дольше и тщательнее пережевываешь еду, тем меньше еды тебе нужно, тем сытнее будет ее малость. И когда ты пребываешь в телесной работе, тоже меньше ешь. И тогда больше пьешь воды. Зато сила прибывает. Эти вещи я осознал позже. И много других. Человеку, как птице или рыбе, нужно совсем мало. Но мы постоянно боимся, что не насытимся. Боимся, что не набьем свое брюхо. И не боимся, что души наши опустошены. Ожидаем многого от людей и от Бога, а сами не торопимся давать. Как мы смешны, как слабы в своей неразумности!
Не знал я тогда и другого: что слабость - это первоначало силы. Ибо как
Рыбы ловилось больше, нежели я съедал. Чтобы не губить живность, я пускал ее в реку куда глаза глядят. И снимал свою вершу, чтобы рыба могла возвращаться вверх по руслу. Сколько тут рыбы и как она будет вести себя дальше, я не знал. Потому решил заготавливать ее на черный день. Пробовал вялить на камне, но солнце было еще слабенькое, да и мухи обседали тушки. Я придумал лучший способ. Возле моего осидка-поселения темнел сломленный бурей осокорь - черный тополь с выгнившей сердцевиной. Таким образом, сломанное дерево представляло собой толстенную трубу в три человеческих роста. Готовый дымоход, подумал я. Но как выдолбить в нем в самом низу черень-под? Ножом адски долгая работа.
Голова переваривала мысли. Сидя при ужине, на пламенеющей плащанице ватры неожиданно прочитал совет: инструмент инструментом делают. И тут же навернул на камень-плитняк жара и отнес под осокорь. Сухое стволище затлело, а чтобы не горело все дерево, я шапкой носил воду и сбрызгивал сверху. Так за два дня я выжег в корне изрядную яму. Заглянул в нее снизу - сквозь паутину синело небо. То, что мне было и нужно.
К этому дымоходу прислонил развесистую ольху, которая должна была служить лазивом-лестницей. Теперь требовалось связать решетку, что я и сделал из лещиновых прутьев. Решетку я положил на раструб осокоря сверху. В ствольной дыре на земле оборудовал все для ватры - коптильня готова. Обезглавлению рыбу пластал пополам, солил, натирал диким чесноком и укладывал на решетку, окутанную дымком. Теперь оставалось только отгонять вороватых дроздов.
За работой дни миновали, как щелканье кнута. Я не на шутку испугался, что не знаю, каков нынче день, какое число. И стал возобновлять в памяти недавнюю планиду от туманного Перевала. А поскольку ежедневно со мной случалось какое-нибудь происшествие, взялся считать все минувшие дни на этом захолустном поприще. Дальше решил завести себе календарь. Вырезал порядочный кус бересты и на ней раскаленной булавкой выписал числа и месяцы. Календарь спрятал в сухую расщелину скалы, чтобы затем отмечать на нем каждый прожитый день.
Было воскресенье. Полагалось помолиться, но сначала я пошел искупаться в реке. Моя запруда сотворила глубокий омут, по поверхности споро бегали жуки-водолюбы. Я вошел в воду по пояс и лег. Тысячи острых клинышков вонзились в тело, река кремнистой мочалкой продерла кожу, заломила кости, промыла мозги. Голос горы загудел в моей крови, сжимая сердце, мускулы напряглись каменной твердостью. Я лежал, отдав себя власти воды, протекающей сквозь меня насквозь, а рыбы нежными, будто резиновыми губами тыкались в плечи, в мочки ушей, в соски.
Затем, омытый и обновленный, лежал я, раскинув руки крестом, в траве, и трава прорастала сквозь меня, что-то бормоча, как ворожка-зелейница. И я шептал:
«Господи, вот я тут, слабый и убогий, потерявший мир и себя потерявший. Дальше заблудиться уже нельзя, ниже упасть тоже. Возьми меня, Господи,
в свои руки и делай со мной, что хочешь».Припутник - придорожная трава холодила затылок, щекотала уши. Его тугие, жилистые листья уже привыкли к моим ногам на этом проселке и теперь доверчиво льнули к телу, отдавая свою зеленую росу, свою живительную откорневую силу. Я лежал и думал:
«А разве я не тот припутник у стоп Господа, охотно готовый узнать Его промысел? Малый живой крестик в диком лоне горы».
Мы ничего не даем этому миру. И ничего не отнимаем у него. Мы - золотые песчинки реки времени. И река сия выносит нас туда куда надлежит, и тогда, когда приходит время. И все вокруг, что кажется тебе прекрасным, - твой насущный хлеб души.
Никогда не думай, что сеешь в пустой или неплодородный грунт, что твои семена не взойдут, затопчутся. А если и уродят, то на пользу другим, не тебе. Просто сей, ибо так полагается тебе, ходящему по этой земле. Ибо ты семя, брошенное с Неба.
Я ладонями гладил, грел землю, ставшую мне неожиданным приютом, открывшую мне свои дары.
А к сердцу почему-то прибивались слова, услышанные на Красном поле перед атакой. Его называли все Попиком. Сухенький, тихий, молчаливый, с книгой за ремнем. Учился, говорили, в православной гимназии, но выгнали. Может, потому и прозвали Попиком. Мы с ним числились в одном рое-взводе и на насыпи под Рокосовым лежали плечо к плечу. Я изнывал от страха, глотал твердые комки. А Попик читал свою книгу и даже что-то черкал там грифликом.
«А ты не боишься?» - спросил я.
Он поднял на меня свои смиренные очи в белых ресницах:
«А что, если боюсь? Что и для кого это важно? Ничего не стоит бояться, кроме самого страха. Нас больше пугает сам страх, а не то, что от него делается».
«А что должно произойти ныне?»
«Божья воля, браток», — с могильным спокойствием ответил Попик.
Еще пущей стужей повеяло в мое сердце от этих слов.
«Как думаешь: мы их побьем? Должны, правда? Батько Волошин говорит, что на нашей стороне Отчизна и Бог...»
«Бог на стороне великих батальонов», - грустно молвил
он.
«Как ты сказал?»
«Не я сказал, Наполеон так говорил. А у нас и стрельцов мало, и гверов-винтовок, и патронов...»
«Так почему мы тут?», - не унимался я.
«Потому что се - крест, - отрезал Попик.
– Кто-то его должен понести и через это поле».
«Но почему мы? Мы же не вояки. Я должен заниматься науками. А ты - крестить и венчать. Каждому свое, не так ли в Письме написано?»
«Се, браток, крест. А крест выше всяких наук и священства».
«Но ведь это можно обойти... Сего можно избежать перед лицом глупой смерти...»
Его тонкие бледные губы истончились еще больше, а в глубоко сидящих глазах застыла твердая решительность:
«Когда избегаешь своего креста, он тебя раздавит», - услышал я совсем тихое.
И оледенел: такой молодой и такое говорит.
«Откуда ты это знаешь. Попик?»
«Физика!
– кратко выдыхнул парнишка. Он взвесил на тонких пальцах патрон, а тогда положил его на землю перед зеленоватой мушкой, преградил ей путь. Букашка остановилась у преграды, хотела обойти ее, но Попик подвинул патрон вперед. Мушка повернулась и засеменила назад. Тогда Попик щелкнул ногтем патрон и тот вдавил бедолашку в глину.
– Физика», - повторил он, уперев в меня свои серые, как оловянные пули, очи.