Вечно ты

И между сном и явью мне иногда удается почувствовать его рядом с собой так ясно, что я успеваю пожелать ему спокойной ночи или доброго утра прежде, чем вспоминаю, что его больше нет.

Мы с Региной, как две сумасшедшие мамаши, только и сравниваем, чей сынок круче, а по выходным вместе гуляем в парке. Лето в разгаре, и мы, прогуливаясь по аллеям в кружевной тени листвы, едим мороженое и чувствуем себя как будто в отпуске.

Дружок с Шариком резвятся, а мы умиляемся. Между нами все еще лежит тень Корниенко, но мы обе знаем об этом, поэтому у нас все хорошо.

Одна вобла, заведующая третьим отделением, считает, что мы с Региной чокнулись от одиночества. Людей, видите ли, надо любить, а не собачек. А мы нормальных семей не создали, вот и носимся со всякими суррогатами как с писаной торбой.

Сказать, что она сама суррогат, не позволяет этика и деонтология, поэтому мы просто не обращаем внимания. Просто радуемся той радости, что нам доступна.

В воскресенье я, накормив и выгуляв Дружка, все-таки еду к Паше. Надо положить новые цветы, убрать венки, искусственные цветы которых и ленты все еще имеют вид, но порядком выцвели от солнца и дождей.

У соседней могилы снова стоит та девушка, которую я вроде бы знаю, но никак не могу вспомнить. Сегодня она так погружена в свои мысли, что не замечает моего кивка.

Сгребаю венки в охапку, отношу в бак, а вернувшись, вздрагиваю. Оголенный холмик выглядит таким маленьким и беззащитным, что я опускаюсь на колени и плачу. Впервые плачу навзрыд, вытирая лицо грязными руками.

Мне хочется лечь лицом в этот теплый песок, достучаться, прикоснуться к Паше хотя бы раз, хотя бы на секунду… Но я просто стою на коленях и стараюсь плакать потише.

Вдруг чувствую, как к моему плечу осторожно прикасается чья-то рука.

– Простите, я могу вам чем-нибудь помочь?

* * *

Люда снова поехала к бабушке на кладбище, собираясь просить прощения и каяться, но вместо этого в голову настойчиво лез всякий мусор. Всплывали давно забытые детские обиды, и, хуже того, не просто высовывались на секунду, чтобы снова утонуть в забвении, а выстраивались в пугающие закономерности.

Люда встряхивала головой, шикала на себя, обзывала мелочной эгоисткой, но ничего не помогало. Вспомнилось вдруг, как она в четвертом классе попросила бабушку, которая тогда еще не вышла на пенсию и работала в библиотеке, взять для нее «Повесть о Зое и Шуре». В ответ бабушка вдруг всплеснула руками и воскликнула: «Оля, с этим ребенком надо что-то делать! В ее возрасте следует читать классику, Пушкина, Гоголя, кое-что из Толстого, а она просит «Повесть о Зое и Шуре». Бабушка выделила название книги издевательским тоном. Наверное, Люда так хорошо запомнила этот эпизод, потому что впервые сознание ее раскололось в попытке совместить совершенно несовместимые вещи. Бабушка считалась в семье незыблемым моральным авторитетом, она всегда совершала исключительно правильные поступки, но относиться к великому подвигу Зои Космодемьянской и ее брата иначе, чем с благоговением и скорбью, тоже было невозможно. Это не подлежало никаким сомнениям. Никак. И Люда не чувствовала в своем желании прочесть книгу, которую она до сих пор считала одной из самых пронзительных книг о войне, ничего дурного. Но если бабушка не уважала память Зои Космодемьянской, получается, она была не права? Та самая бабушка, которая неправой быть в принципе не может? Тогда Люда решила, что бабушка просто не знала, о ком книга, хотя как, работая в библиотеке, она могла этого не знать? Но это объяснение представлялось единственно разумным.

Потом мысль заскользила дальше, Люда вспомнила, как на семейном совете обсуждали, отдавать ли ее в музыкальную школу. Бабушка подозвала ее и попросила что-нибудь спеть. Люда послушно завела «Катюшу». «Нет, – перебила бабушка после первого же куплета, – у ребенка нет музыкального слуха. Медведь на ухо наступил». Тогда Люде было весело, она даже немножко гордилась своей уникальностью, в конце концов, не каждой девочке наступает на ухо медведь, но с годами становилось горько вспоминать, как безапелляционно, походя, бабушка вынесла вердикт и решила ее судьбу. Тем более что в седьмом классе пришла новая учительница пения, и выяснилось, что слух у Люды очень приличный, просто она плохо владеет голосом, но время упущено, музыканта из нее уже не получится. В первом классе ее отобрали в секцию художественной гимнастики, и Люда целый день предвкушала, как будет заниматься, но бабушка наложила вето. Мол, Люда слишком хрупкая, слишком неуклюжая от природы, она обязательно получит серьезную травму и останется на всю жизнь инвалидом. «Кроме того, – заметила бабушка, сильно понизив голос, – это совершенно неприличный вид спорта, ты же не хочешь, Оля, чтобы твоя дочь в одном только купальном костюме принимала двусмысленные позы при большом скоплении народа?» Люда тогда не совсем поняла, что имелось в виду, но проплакала целую неделю не столько даже из-за запрета, сколько от сознания, что она такая негодящая.

Звали ее и в танцы, и даже в кружок рисования, но «Людмила, какие тебе дополнительные занятия, когда ты еле-еле осваиваешь школьную программу!».

Люда и правда училась не блестяще, не как Вера, на которую следовало равняться, но вот странность, обычно люди сначала пытаются что-то делать, и только потом, когда у них ничего не получается, приходят к выводу, что конкретно эта деятельность, возможно, не самая сильная их сторона.

Люде же было понятно, что она не сильна в точных науках, еще задолго до того, как она увидела в учебнике первый пример. «Отсутствие способностей к математике – это у нас семейное, – вздыхала бабушка, – Верочка с таким трудом получила свои пятерки».

Что ж, Люда открывала учебники по математике, уже заранее зная, что у нее ничего не выйдет, мозгов не хватит найти верное решение.

И так было во всем. Бабушка постоянно говорила ей о том, какая она, прежде, чем Люда сама успевала это осознать. Стоило Люде намылиться гулять с ребятами во двор, как ее останавливали и сообщали, что она нежная домашняя девочка, а не какая-то там оторва. Ей давали читать Диккенса и Оскара Уайльда с извещением, что у нее развитый художественный вкус и тонкая душа. Усаживали за швейную машинку, приговаривая, какие у нее ловкие ручки и как она любит домашнюю работу.

И сопротивляться этому было невозможно. Дома ее видели только в образе милой и слегка недалекой домашней девочки, только в этом узком диапазоне характеристик ей было уготовано место в монолите под названием «семья».

Если вдруг прорастало что-то живое, что не укладывалось в рамки, то его следовало безжалостно отсечь с помощью волшебной фразы «прости меня, пожалуйста, я больше так не буду», иначе Люда просто переставала существовать для родителей и бабушки.

«Маска так приросла к лицу, что теперь и не узнаешь, какая я была настоящая», – вздохнула Люда.

Думать такие мысли на бабушкиной могиле было неправильно и даже грешно, но, раз начав, Люда уже не могла остановиться.

Вдруг ей пришло в голову, что бабушкино пристрастие одевать ее в старье было тоже не совсем нормальным. Никто не спорит, донашивать за старшим – естественная участь младшего ребенка, но потом-то она выросла, а бабушка все еще зорко следила, чтобы у нее, не дай бог, не появилось ни одной приличной вещи. Под разными предлогами она добивалась того, чтобы внучка выглядела как жалкая нищенка, и так искусно это делала, что Люда до встречи со Львом даже не понимала, насколько нелепо выглядит. Именно бабушка настояла, чтобы Люда отдавала большую часть зарплаты родителям, хотя она явно не наедала на семьдесят рублей в месяц и ее доля за коммунальные платежи тоже не покрывала эту разницу. Но семья – это же единое целое, у нас все общее, мы все друг за друга горой, и мама с папой лучше тебя знают, как оптимально распорядиться финансами в интересах семьи. В самом деле, зачем тратить деньги на новые вещи, которые в руки взять противно, когда можно соорудить настоящую прелесть из старых запасов.

Люда не думала, что бабушкой руководили меркантильные интересы. В грехе жадности ее не мог бы обвинить даже злейший враг. И на себя она тоже не тратила, по сорок лет носила одни и те же вещи и в целом вела аскетический образ жизни. В общем, внучкины деньги ей сто лет были не нужны, причина была иная, и непонятно, лучше или хуже.

Бабушка просто не хотела, чтобы у Люды была своя жизнь. Ей нужна была домашняя девочка, чтобы всегда ласковая, всегда под рукой, за которую не надо волноваться, что она упадет с дерева головой вниз. Никому в семье не нужно было, чтобы Люда просиживала вечера за пишущей машинкой, с головой погружаясь в вымышленные миры, и, зарабатывая на этом приличные деньги, как Вера, гоняла по конференциям и командировкам, влюблялась, выходила замуж… Нет, она, тихая незаметная мышь, должна была сидеть дома при бабушке и папе с мамой, обеспечивая им спокойствие и комфорт. Вот и причина, почему так на нее взъелись из-за романа с генералом. Это блестящая красавица Вера должна была за него выйти, чтобы семья могла гордиться ею на все сто процентов, а Люде была уготована совсем другая участь, с которой она посмела не согласиться.

Семья – единое целое, монолит, убежище… Никто и никогда не будет тебя так любить, как папа с мамой… Только дома тебя поймут и утешат…

Да-да, все верно. С одной маленькой поправочкой – только когда ты играешь предписанную тебе роль и играешь хорошо. В семью как на карнавал – без маски не пускают.

«Ты не хотела, чтобы я жила, – прошептала Люда, поправляя немного съехавший с могилы венок, – так не сердись, что я не виню себя за то, что тебя убила. Потом, если у меня все наладится, если я когда-нибудь буду счастлива, я вспомню хорошее. Обязательно вспомню, потому что оно было, и немало, и заплачу, и буду очень сильно скучать по тебе. Но в горе, прости, ты плохая утешительница».