Вечное пламя

Иван обернулся, и в тот же миг ему на лицо обрушилось что-то вонючее, мягкое, гадкое. Навалилось, обхватило и толкнуло на пол.

Лопухин рухнул на спину. Замолотил кулаками. Но вонючая мерзкая масса давила на лицо, мешая дышать. Тошнотворно воняло тухлятиной и еще чем-то, кажется, рыбой, водой, тиной. Будто лежалый утопленник всплыл перед грозой и страшной распухшей колодой прибился к берегу…

От этого пугающего омерзительного образа Иван забился, заверещал и наконец сумел выпростать из складок одежды «наган». Несколько раз ударил рукоятью туда, где среди тины угадывалось что-то твердое, может, голова…

Тяжесть сразу пропала. Лопухин напрягся, выпростал руки, освободил лицо и с наслаждением вдохнул свежий воздух. Отталкиваясь ногами, отполз подальше от воющего непонятного клубка. Щелкнул «наган». Иван прицелился и, всхлипывая от омерзения, крикнул:

– Лежи, где лежишь! Пришибу! Сука!

– Дяденька, не стреляйте! Дяденька!

Из-под старой, почерневшей от времени, рыболовной сети, которой на деле оказался «утопленник», высунулось чумазое детское личико. Испуганные голубые глаза.

– Ты что же, засранец?.. – Лопухин уронил руку с револьвером. – Сволочь… Он облегченно выдохнул. – Напугал как… Я чуть не помер.

– А если б и помер, так и черт с тобой, – вдруг огрызнулся мальчишка.

– Но-но! Разговорился. А ну, вылезай, вниз пошли, – Лопухин дернул «наганом», но с боевого взвода оружие снял.

Странно, но люк открылся сразу. Иван ухватил мальчишку за ворот и спустился вместе с ним. Очутившись на полу, парень попытался убежать, но военкор держал его крепко.

На полу, прижатый вилами, лежал немец.

– А ну, отпусти мальчонку! – Вилы в руках держала старушка. Крепкая, из тех, что до последнего вздоха сами носят воду из колодца и помирают не в постели, а в поле. – Отпусти! А не то… – Она посильнее прижала немца к полу.

– Ну-ну, – пробормотал Иван. – Ты не очень. Чего взбеленилась? Он меня, между прочим, чуть не убил.

Паренек снова попытался дернуться, Лопухин перехватил его за шею и легонько прижал.

– Ай…

– А ну, отпусти! – Старуха дернулась вперед.

– Ага. Я его отпущу, а он вон за топор схватится. И чего мне тогда делать? Вас обоих убивать, что ли? Ты всех так встречаешь? В вилы?

Старушка молчала.

– Ты мне немца не попорть. Он нужен еще. Извини, мать, за картошку… По лесу плутаем, уж черт знает сколько…

И только тут Лопухин вспомнил, что он до сих пор одет в остатки немецкой формы.

Иван разжал пальцы. Парнишка ужом выскользнул из-под его рук и исчез в сенях.

Старуха отодвинула вилы. Немец обмяк и вроде как сознание потерял. Сомлел.

– Картошки не жалко… – проворчала бабка. – Сам-то кто?

– Иван Лопухин. Журналист я. – Иван улыбнулся, стараясь понравиться. – Русский! – Он хлопнул себя по штанам. – Трофейное это.

– Трофейное… А с этим чего? – Старуха пнула немца. Тот даже не пошевелился.

– Врач. Немецкий. Военнопленный, так сказать. Так что обращаться с ним надо как полагается по… – Лопухин прикинул, слыхала ли бабка умное слово «конвенция». – В общем, аккуратно.

– С чего бы?

– Ну, военнопленный. Закон есть такой, про военнопленных. – Иван спрятал оружие. – И доктор к тому же. Нужный человек.

Старушка посмотрела на немца. Все еще зло, но уже как-то иначе. Доктор.

Лопухин присел к столу. Осторожно, поглядывая на вилы в руках у бабки.

– Как звать-то тебя, мать? – Он с отвращением понюхал руки. – Черт. Гадость какая… Чуть не удушил меня твой внучок…

– Не внучок он мне. Пришлый. С… – Она кинула быстрый взгляд на Ивана. – С деревни. Родственник.

Она вздохнула тяжело. Потом унесла вилы к дверям и выудила откуда-то из-под тряпок мутную бутыль самогона.

Иван тем временем поднял доктора на ноги и посадил на табуретку. Тот вяло хлопал глазами и испуганно косился на старушку.

Немцу не налили, он, впрочем, и не настаивал.

После первой последовала вторая…

– …а до нас не добрались. Старик мой как ушел в лес, так и не вернулся. Уж и не знаю… Ведь всю деревню под ножи пустили! Всю! – Бабка Пелагея стукала себя в грудь сухим кулаком. – И никого ж не осталось… Никого! Только племяш убег. Ничего мне не рассказывает…

Старуха говорила долго. И не Ивану уже, а так… сама себе, чтобы не забыть. Всю свою жизнь. Тяжелую, непростую. И гражданскую. И коллективизацию. И как комиссара в болоте утопили. И как потом дед пулеметом следователей шуганул. И как с обрезом в леса ушел, когда немцы деревню кровью залили…

– Вроде, говорят, и не собирались. Они быстро пришли. Сначала законы какие-то свои установили. Землю обещали. Сельсовет только сожгли. Вместе с председателем и машинисткой его… Мужики возмутились. Но как-то… сошло все. А потом ночью какая-то особая часть пришла вроде бы. Племяш не спал. Видел грузовики… убег, когда закричали… – Пелагея посмотрела на немца. – Не убежит?

– Да куда ему… Слепой он, без очков не видит ничего.

– Колька! – крикнула старушка.

Мальчишка возник в дверях, как из воздуха.

– Присмотри, – бабка кивнула на немца. – Я пройдусь… Только не шалить! – Она взяла Ивана за руку. – Пойдем, покажу чего…

Они вышли на улицу. Уже темнело.

Старушка шла уверенно. Лопухин обратил внимание на неприметную тропинку, по которой шла Пелагея.

Вскоре они свернули в лес. Бабка все шла и шла, и Иван уже стал тревожиться, заведет старая… Но та вскоре остановилась.

– Вона, смотри.

Перед ними был небольшой овражек, наполовину заполненный водой. Мутная, темная водичка. В неподвижном воздухе стоял густой, жесткий запах гнили.

– Смотри, смотри… – Пелагея подтолкнула Ивана.

Тот сделал пару шагов к воде и отшатнулся.

Из-под воды на него смотрело белое искаженное лицо. Волосы белыми пиявками развевались вокруг головы. И только тогда Лопухин увидел… всех.

Руки, лица, ремни, каски, автоматы, вздувшиеся мундиры…

Пруд был заполнен трупами.

Иван поспешно отошел в сторону, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.

– Сколько?..

– Не знаю, – Пелагея пожала плечами. – Это еще старик мой. Когда они сельсовет пожгли. Так и начал, по одному. Потом, когда дед пропал, и я руку приложила. – Она усмехнулась и передразнила: – Млеко-яйки… Вот вам, жрите.