Вечное пламя

– Тяжелый?

– Поди подними, – равнодушно ответил священник.

Лопухин поднялся, взялся за вытертое до блеска основание. Приподнял. На лбу надулись, выступили вены. Оторвал от земли. С трудом перехватил, чтобы можно было держать обеими руками. Тяжелая бронзовая болванка тянула к земле, пригибала.

Иван, чувствуя, как дрожат от напряжения руки, опустил, почти уронил язык на землю. Почва ощутимо дрогнула под ногами.

– Тяжелый…

– Некоторые и поднять не могут. – Поп глянул на Лопухина с некоторым уважением. – А я так почитай лет двадцать…

Священник вздохнул.

– Что лет двадцать? – Иван не понял.

– Хожу…

«Попик наполовину сумасшедший», – вспомнил Лопухин слова Болдина. Видимо, генерал был прав. Куда старику с такой бандурой таскаться?

– А с колоколом что случилось?

– Увезли. Скинули с маковки да увезли. Году в двадцатом. На переплавку. Для промышленных нужд, видать. – Священник покосился на Лопухина. – Я, собственно, не в обиде. Может, он пользу кому принес. Железку повесил, хоть и не по укладу, но все-таки… А вот церковь они зря спалить пытались. Вона как вышло… – Он кивнул в сторону деревни и вздохнул: – Глупо вышло.

– А вы тут… давно? – Иван зажмурился. У него начала кружиться голова. Перед глазами побежали черные мушки.

«Не стоило болванку тягать… Так и надорваться не долго…»

– Давно, – священник хмыкнул и повторил со значением: – Давно… Разные времена видел, лихие. – Он прислушался. Посмотрел на Ивана. – Ты запыхался совсем, молодец. Пойдем…

Монах поднялся и пошел куда-то за церковь. Лопухин двинулся следом.

На заднем дворе обнаружился большой ухоженный огород и огромный, вросший в землю колодец. Не колодец, а ворота в землю… Когда Иван подошел к нему, поп уже крутил массивный ворот. Поскрипывало дерево.

– А вы один тут живете? – поинтересовался Лопухин, опираясь на колодезный сруб.

– Один, – кивнул старик. – Кто ж еще тут жить станет?

– Большой огород…

– Я к работе привычный. – Он легко, без напряжения вытянул ведро. Поставил на край, качнул стенки, плеснула вода. Снял с крючка деревянную, видимо, вырезанную вручную плошку, наполнил водой, протянул Ивану. – Пей. Хорошая водичка. А то сомлеешь еще…

Лопухин принял плошку, поднес к губам, втянул воздух. Пахло чем-то из детства. Березовым соком. Весной. Лесом после грозы. Травами в поле.

Он сделал большой глоток. От холода заломило зубы. Кожа мигом покрылась мурашками. Но черные мушки перед глазами исчезли, головокружение отступило. Стало удивительно легко.

– Ну, вот и ладно. – В голосе священника слышалось удовлетворение. – Пойдем теперь внутрь. А то командир ваш уже беспокоиться начал.

Они обошли здание и столкнулись нос к носу с хмурым капитаном.

– Товарищ политрук, тревога!

– Что такое?

– Я посты сворачиваю и отвожу бойцов к церкви. Я уже прикинул, тут можно отбиться.

– Можно, – неожиданно согласился поп. – И избы эти, что рядышком… сгодятся. Я пулемет у вас видел. Вона место, – он показал куда-то в сторону.

Обалдевший капитан проследил за худым, узловатым, будто корень дерева, пальцем.

Поп тем временем наклонился, слегка покряхтывая, подхватил с земли бронзовый колокольный язык, взвалил его на плечо и пошел к дверям.

– Что случилось, капитан? – спросил Лопухин.

– Авангард наш пропал. Только кровь на кустах…

92

Пулемет на горке в очередной раз замолк, и Лопухин на какой-то миг облился холодным потом. Немцы подошли уже достаточно близко. Еще немного, и пулеметное гнездо, которое так удачно, словно специально приготовленное, разместилось на холме, в развалинах старого дома, можно будет закидать гранатами. Бойцы кинулись к окнам, дали слитный, злой залп, прижимая противника к земле. Но пулемет снова заговорил, короткими очередями удерживая врага.

Пулеметная точка находилась чуть в стороне от основных позиций, где засели красноармейцы. И она в самом деле была очень удобной. Однако все, в том числе и пулеметчики, понимали, что в случае чего уйти к своим они не успеют. Единственным, кто этого понимать не желал, был капитан. Чтобы прикрыть отход пулеметчиков, он положил на церковную маковку двух бойцов с автоматами. Стоять там было невозможно, только лежать. Лежать и ждать приказа, ничего не видя, и точно так же обливаться холодным потом…

Иван с несколькими бойцами сидел в церкви. Вопреки опасениям Лопухина, их атаковали обычные солдаты. То ли отряд карателей, то ли… Но «Вечного пламени» не было. Пока.

К узким окнам-бойницам его не пустили, определили в резерв. Впрочем, бойцом сейчас Лопухин был плохим. Его бросало то в холод, то в жар, из дробного озноба в тяжелый липкий пот. Он сидел на деревянном полу, не чувствуя под собой досок, и все, о чем мог думать, сводилось только к одному: «Пулемет, только бы не заклинило пулемет!»

Чтобы хоть как-то отвлечься от этой жестокой тряски, Иван поднялся, держась рукой за стену. Прошел туда, где точно так же метался в бреду на носилках Лилленштайн. Дежуривший рядом боец кинул в сторону Лопухина злой взгляд:

– Страшно?

Иван помотал головой:

– Нет. Просто плохо…

Он посмотрел в лицо Лилленштайну. У того закатились глаза, заострились скулы. Казалось, что кожа просто обтягивает череп. Жутковато белели во рту большие крупные зубы. Немца била дрожь, почти судорога.

Иван опустился рядом. Оперся ладонью о твердое, костлявое плечо и зашептал Генриху на ухо:

– Даже и не думай, слышишь? Даже не думай… Не пущу!

Иван застонал. Неподалеку грохнул взрыв. Граната. Еще один… Каждый звук отдавался в напряженных нервах острой, словно от раскаленного железа, болью.

Снова грохнуло – странно, раскатисто…

– Сколько ж у них гранат? – простонал Лопухин.

– Не гранаты это, товарищ политрук… – сквозь вату в ушах ответил красноармеец. – Гром!

– Плохо… – Иван снова посмотрел на Лилленштайна и с ужасом понял, что волчий оскал сведенных судорогой челюстей складывается в злую улыбку.

Шатаясь, как пьяный, под грохот выстрелов, взрывов и раскатов грома, Иван побрел к дальнему углу зала, где сидел, сложив руки на коленях, местный поп. Сидел тихо, не молился, не бил поклоны. Спокойное, чуть отстраненное лицо, руки на коленях.

– Плохо…

– Что плохо, сын мой? – Голос священника был тусклым, тихим.

Иван открыл рот, но не смог выдавить ни слова. Судорога скрутила живот, стало трудно дышать.