Вечный человек

Это было чудесно. Ведь каждый раз, когда Назимову требовалось куда-либо пойти, он вынужден был обращаться к помощи Отто. Тот, конечно, всегда оказывал содействие, но частые отлучки Назимова и снисходительность старосты могли вызвать подозрения у обитателей барака. По формальным данным, в сорок втором бараке жили только политические, но некоторым из них, по словам Отто, лучше бы пристало носить зеленый треугольник, а не красный.

Прошло несколько дней, и Назимов через своего связного пригласил Кимова в восьмой детский барак.

Лицо Назимова было строгим, выдавало внутреннюю напряженность. Кимов не мог не почувствовать это, встал с табурета.

— Старший лейтенант, — тоном приказа начал Назимов, — я назначаю вас командиром первого батальона подпольной повстанческой бригады. Батальона пока нет, но он должен быть создан. Отобранных вами трех товарищей назначите командирами рот. Прикажите каждому из них подыскать себе по три взводных командира. Когда взводные будут назначены, командиры рот поручат каждому из них выделить трех человек на должность командиров отделений. Последние, в свою очередь, подберут по три бойца. При вербовке людей необходимо соблюдать высшую осторожность и предусмотрительность. Для проведения всей этой работы вам дается два месяца. О ходе выполнения задания будете регулярно докладывать мне. Вопросы имеются?

Все было ясно, и в то же время нахлынула масса вопросов. Кимова поразил характер предложения. По правде говоря, он не ожидал такого задания. С минуту старший лейтенант стоял безмолвно.

— Что, может быть, страшновато? — улыбнулся Назимов. — Тогда откажитесь.

— Нет, задание не пугает! — радостно воскликнул Кимов. — Но размах… Короче, разрешите выполнять!

— Выполняйте! — сказал Назимов. — Но не забудьте самого главного — наших условий. Бухенвальд — это не смоленские леса и не Брестская крепость. Враг под носом. У него тысячи глаз и столько же ушей. Вы знаете только командиров рот. Ротные знают лишь взводных, а последние — только командиров отделений. Осведомленность бойцов кончается знанием в лицо только своего командира отделения. Еще раз — осторожность, бдительность. Малейшая небрежность может погубить наше дело и наших людей. Всё.

В тот же день Назимов назначил Задонова командиром второго батальона.

«Ты умеешь держать свое слово?»

Хотя Поцелуйкин больше не появлялся в сорок втором блоке, Назимов не мог обрести однажды утраченного душевного спокойствия. Почему этот тип приходил к нему только во время болезни? Понятно, что человек в несчастье больше нуждается в поддержке других людей. Когда здоров — каждый сам себе король. И находится очень много поистине скромных людей, которые в трудную минуту протягивают руку помощи тому, кто попал в беду, а потом без всякого шума, незаметно отходят в сторону, как бы боясь похвал и славословий по своему адресу. В Бухенвальде — в этом царстве смерти — такие люди встречаются довольно часто, их немало среди узников всех национальностей. Совершенно незнакомые люди, впервые увидев тебя, не зная твоего языка, походя делают тебе такое добро, которого нельзя забыть до самой смерти. Может быть, и Поцелуйкин из таких? Может быть, его словоблудие — лишь своеобразная форма маскировки? Назимов уже пожалел, что из брезгливости не захотел узнать: что за человек Поцелуйкин, откуда родом? Он только отмахивался от него, как от привязчивой мухи.

Назимов решил поговорить с Сабиром: действительно ли тот просил Поцелуйкина навестить его во время болезни?

Сегодня у Назимова приподнятое настроение. После работы в мастерской Бруно сообщил очередную сводку Совинформбюро и ознакомил с результатами месячного наступления войск Ленинградского и Волховского фронтов. Вести с Волховского фронта, где воевал Назимов, всколыхнули не такое уж далекое прошлое. В сообщении перечислялись номера разгромленных фашистских дивизий. Против одной из них — Назимов хорошо запомнил номер этого соединения — он со своим полком вел ожесточенные бои. Разгром ненавистной вражеской дивизии — наконец-то! — сильно обрадовал его. В то же время Баки испытывал горечь: он бессилен сейчас, не может участвовать в победных боях. Ну что ж, его дело еще впереди. Здесь, в Бухенвальде, он сможет ударить по врагу.

С этим двойственным чувством радости и горечи он, возвращаясь с работы, завернул в сорок четвертый барак. Сначала огляделся: нет ли поблизости «зеленых». После памятной встречи по боксу уголовники затаили лютую злобу на «красных» и откровенно угрожали всех перерезать. Они избивали политических при каждом удобном случае, но и сами боялись ходить в одиночку.

Не заметив ничего подозрительного, Назимов вошел в барак и спросил у первого встречного заключенного:

— Где можно найти фризера?

— Наверху, — скелетной рукой узник указал на лестницу, ведущую на второй этаж.

Держась за перила, Назимов поднимался по лестнице. Сердце вдруг учащенно забилось, в ушах зашумело. Проклятая слабость! Вдруг Назимов пораженно остановился. Откуда-то изнутри ясно и отчетливо доносилась печальная татарская песня:

В желтых лесах сыплются листья, Милая родина, ты далека. В сердце тоска. В сердце тоска…

В тяжелой неволе — йог собственного бессилия и от ненависти к врагу, иногда из благодарности к друзьям, сделавшим ему добро, — Баки не раз хотелось плакать. Он всегда сдерживал себя. Но на этот раз обжигающие слезы, точно капли расплавленного металла, покатились из его глаз, медленно стекали по худым, впалым щекам. «Родина моя!.. — повторял он про себя. — Милая родина!..»

Было ли продолжение этой чудесной песни, Назимов не знал. Сабир повторял одни и те же строки. Возможно, он сам складывал песню и еще не нашел конца.

Назимов переборол свои чувства, рукавом смахнул слезы и, держась рукой за сердце, медленно продолжал подниматься. А навстречу ему все отчетливее доносилось:

…родина, ты далека…

Сабир в умывальной комнате стирал свои «салфетки». Он быстро обернулся на шаркающие звуки шагов и, увидев Назимова, радостно просиял, шагнул к нему:

— Баки абы, выздоровели? — По привычке своих соотечественников он протянул обе руки, чтобы поздороваться. — Как вы похудели, однако!..

— Здравствуй, Сабир, — ответил Назимов. — Я хоть и больной, но пришел, а ты…

— Не сердись, Баки абы «Я ведь подневольный человек…

— Значит, готов примириться с неволей? — упрекнул Назимов.

— Скажете тоже, Баки абы! Горбатого могила исправит. А я для этих извергов горбатый! — глаза Сабира блеснули гневом.

Назимов улыбнулся. Оглянувшись по сторонам, спросил:

— Ну, как дела? Чем занимаешься?

— Вью веревки из песка и подвешиваю озеро к небесам — больше мне заниматься нечем, — обидчиво ответил Сабир.

Назимов взял его за локоть:

— Не надо сердиться, Сабир.

— Так ведь обидно же слышать от вас такое, Баки абы!

— В Бухенвальде, Сабир, иной раз и не такое случается говорить. Не будем обращать внимания… Скажи, ты часто поешь?

— А почему не петь? Я не из тех, кто труса празднует. И скучать не люблю. Мы тут концертик однажды устроили. Ну я и спел. С тех пор пристрастился. Жаль — гармошки нет. Растянул бы сейчас мехи… Эх, чего там! Давайте побрею, вон как обросли.

Сабир усадил его на табуретку, намылил лицо, принялся за работу.

— Есть ли добрые вести, Баки абы? — спрашивал он, быстро орудуя бритвой. — У нас тут стишок один ходит по рукам. Кто написал, не знаю, но слова, скажу вам, за сердце хватают. Вот послушайте…

Солнце свободы восходит над нами!..

Каково? Солнце свободы! Значит, наше солнце. Ай, до чего хорошо! Может, недолго осталось нам томиться здесь?

— Думаю, что недолго, Сабир. — И Назимов передал парню последнюю сводку Совинформбюро.