Вечный Град (сборник)

Очень вскоре после празднования взятия Селевкии Гельвидиан сообщил Веттию, что в ближайший судный день в Юлиевой базилике должен состояться суд над тем самым философом Юстином, который спорил с августом. Его привлекли к ответу за безбожие, и дело должен был рассматривать сам префект Юний Рустик, а добровольным обвинителем вызвался выступить киник Кресцент.

– Пойдем, послушаем! – предложил Гельвидиан. – Мне предлагали было попробовать выступить защитником по этому делу, да, говорят, сам подсудимый от защитника отказался.

– Неприятно как-то это… – вздохнул Веттий.

– Только что он в философском споре участвовал, и август говорил, что у всех равное право на речь, а тут – раз! – и его судят. Не при Нероне ведь живем и не при Домициане.

– Так его же не за речь судят! А за то, что уклонялся от жертвоприношений. И что ты вспоминаешь Нерона? Тот – раз! – и повелел Сенеке покончить с собой. А тут – суд, все по закону. Что ни говори, времена наши куда более просвещенные!

Тем не менее Веттий решил посетить этот процесс, и на следующий день в седьмом часу (день считался судным только с полудня) они с Гельвидианом вступили под гулкие своды обширной Юлиевой базилики. В глубине просторного, сильно вытянутого в длину помещения на судейском помосте, возвышавшемся над полом локтей на семь, восседал Юний Рустик, при одном взгляде на которого становилось понятно, что он скорее философ, нежели судья. Одежда на нем была самая простая, лицо хранило обычное, печальное, немного угрюмое, выражение. Рустика окружали ликторы, а также помощники и нотарии, ведшие протокол заседания. Перед помостом, по правую руку от судьи, стоял добровольный обвинитель Кресцент в обычном своем рубище, по левую, за невысоким ограждением и под охраной нескольких солдат – обвиняемые, среди которых была одна женщина, все в оковах. За спиной судьи в нишах располагались статуи Юпитера, Фемиды, божественного Юлия и ныне здравствующего августа. Слушателей было немного, а длинные, рядами расположенные скамьи для заинтересованных лиц вообще пустовали. По-видимому, суд над Юстином и еще несколькими христианами, обвиняемыми вместе с ним, общественного интереса не вызвал.

– Слушается дело Юстина, сына Приска, уроженца города Флавия Неаполис, а также Харитона, Харито, Эвельписта, Гиеракса, Пеона и Либериана! – возгласил глашатай.

Первым выступил Кресцент, доказывавший, что означенные лица уклонились от жертвоприношений, учрежденных августом по случаю победы, а вместо этого собрались на тайную сходку.

– Случилось так, – скрипел он, – что я расположился на площади возле дома, где он живет. Сам-то я и крова постоянного над головой не имею, не нужен он мне. В холод в заброшенных домах приют нахожу, а как тепло, так мне улица – дом родной. Вот я и лежал там на площади возле бань. И что вы думаете? За весь день жертвоприношений он и из дому не вышел. Я уж думал, нет его там, а к вечеру начали к нему собираться эти. Я испугался: знаю, что люди они темные, поклоняются распятому преступнику, сами на фиестовы пиры собираются. Мне жутко: я-то совсем беззащитный, палкой поди и не отобьешься от такой шайки, вмиг, как говорится, узнаешь, как Юпитер сердится. Я и заявил, куда следует. Пришли солдаты и всех взяли под стражу. Так что я предотвратил пролитие невинной крови! – не без гордости заявил он под конец.

Объяснение это звучало натянуто и слишком осторожно, что было несколько странно в устах Кресцента. Он не ругался, никого не оскорблял и, кажется, очень тщательно выбирал слова. Веттий, слушая его, не сомневался, что обвинение надуманно. Рустик взглянул на Кресцента усталым, слегка презрительным взглядом, поблагодарил его и затем обратился к Юстину:

– Скажи мне твое имя!

– Юстин, сын Приска.

– Ты римский гражданин?

– Да.

– Ты слышал, в чем обвиняет тебя этот человек?

– Рустик указал на Кресцента.

– Да, слышал, – спокойно ответил Юстин.

– Можешь ли ты, Юстин, сын Приска, чем-то опровергнуть его слова?

– Смотря какие, – пожал плечами Юстин. Он выглядел совершенно спокойным. – Если речь идет о том, что мы собирались ради фиестовых пиров, то это ложь, но он и сам ничем не может подтвердить своих слов, это лишь его подозрения. А то, что я не участвовал в жертвоприношениях и что ко мне собрались эти люди, – это сущая правда.

– Во чудной! – быстро зашептал Гельвидиан Веттию на ухо. – Даже не пытается оправдаться! Тут можно было бы прекрасно возразить: если ты весь день жертвоприношений следил за нами, то, значит, ты сам в жертвоприношении не участвовал, а если не весь день – значит, не можешь утверждать, что не участвовали мы!

– Может, он не понимает, чем это ему грозит?

– спросил Веттий. Спокойствие Юстина действительно было поразительно.

– Ну, да, не понимает! Что он, ребенок? Сам префект рассматривает дело!

– В таком случае, – обратился к Юстину Рустик, пристально вглядываясь в его лицо, – скажи, что заставило тебя пренебречь твоим гражданским долгом, и более того, личным пожеланием августа? Все мы помним, что недавно в Атенеуме август обратился к тебе лично и настоятельно советовал тебе быть благоразумным.

– Я чту автократора и его повеления, – ответил Юстин, – но все же более повинуюсь заповедям Господа моего Иисуса Христа.

– Та-ак… – Рустик брезгливо поморщился. – Представление начинается! От защитника ты, насколько я знаю, отказался. Поставьте клепсидру! Три клепсидры ему хватит! – обратился он к своим помощникам. – Объясни, на каком основании ты ставишь повеления этого самого Христа выше нашего закона и повелений августа, и постарайся оправдаться. Только смотри: вот клепсидра. Ты можешь говорить, пока она не опустеет в третий раз. Но если ты не убедишь нас, времени тебе добавлено не будет.

– Я верую и исповедую, что Иисус Христос – Сын Бога Вышнего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого мира, – уверенно начал Юстин. – О Его пришествии в мир еще за несколько веков возвестили истинные пророки, люди, которые древнее всех философов, блаженные, праведные и угодные Богу, предсказавшие будущее, которое и сбывается на наших глазах. Писания их существуют и ныне, и кто читает их с верою, вразумляется. И вот, более века тому назад это пришествие совершилось. Иисус Христос, Сын Божий, сошел на землю, воплотился от Девы, жил среди нас, учил и творил чудеса, был предан суду, распят, погребен и в третий день воскрес, – чему вы упорно не хотите верить. Он пришел спасти человеческий род. Он призывал людей покаяться в своих грехах, омыться водою крещения и творить заповеди Отца небесного, очищая око сердца, ибо только чистым сердцем можно увидеть Бога. Здешняя жизнь мгновенна, но от нее зависит наша будущая участь. Тому, кто соблюдет заповеди Отца и сотворит волю Его, откроется вечное царство. Тот же, кто не соблюдет его заповедей и останется во грехе, тому уготованы вечные муки. Вот почему я предпочитаю ослушаться императора, которого чту, нежели Бога, которого чту еще больше. Все, что может автократор, – это подвергнуть меня кратким мукам и смерти. Господь же властен даровать мне вечное царство или, отринув меня, ввергнуть в геенну огненную. Мне не страшно стоять ошуюю тебя, о досточтимый судья, лишь бы не оказаться ошуюю вечного Судии…

Юстин говорил горячо, с воодушевлением, явно увлекаясь собственной речью. Однако по лицам членов судебной комиссии было видно, что слова его не достигают цели. Веттий понимал это и с печалью смотрел, как постепенно пустеет верхняя часть клепсидры и наполняется нижняя. То, что говорил Юстин, не убеждало и его, но странное спокойствие этого человека перед лицом смерти заставляло вспомнить Сократа. Веттий всей душой желал его оправдания. Но наконец булькнула последняя капля воды. Юстин еще говорил, но Рустик знаком остановил его.

– Кажется, ты именуешь себя философом? – спросил он.

– Да, я философ и следую той единственной, древней и неповрежденной философии, которая дает знание о сущем и ведение истины. Желал бы я, чтобы и все были одних мыслей со мною и не отвращались от учения Христа-Спасителя.

– Прекрасно! Соф'oс! – усмехнулся Рустик. – Ты произнес замечательную речь! Но ты, видно, забыл, в каком месте ты находишься, и несколько ошибся родом речи. Тебе надо было произнести апологию, а ты прочитал нам лекцию. Кроме того, ты должен был бы знать, что я тоже присутствовал на выступлении Максима из Тира и помню все, что ты говорил тогда. Если моя персона показалась тебе слишком незначительной и ты попросту меня не заметил, то я тебе об этом напоминаю и говорю, что ты нисколько не убедил меня тогда, не убеждаешь и сейчас. Логика у тебя хромает. Я понял, что ты больше чтишь какого-то своего бога, нежели божество августа и всех наших богов, но я не понимаю, почему я-то должен считать, что твоя истина – единственная? Ваш миф о сыне вашего бога, на мой взгляд, ничем не лучше, чем мифы о Геркулесе и о Бахусе. Я готов признать, что в нем есть определенный смысл, но и в тех тоже он есть. Образования тебе не хватает, философ! Широты взгляда! Видно, что ты нахватался каких-то знаний, но доказательности тебе явно недостает. И потом, хорошо, допустим, что ты веруешь и исповедуешь все, что ты сказал. Но что тебе мешает совершить обряд? Никто не заставляет тебя верить, что Юпитер золотым дождем сошел к Данае – знаешь, я, наверное, удивлю тебя, если скажу, что я сам в это не верю! Но это не мешает мне быть законопослушным гражданином и приносить жертвы тому же Юпитеру. А ты мне рассказываешь, в сущности, про тот же золотой дождь, про какую-то деву, зачавшую от бога, – и при этом говоришь, что жертву принести не можешь!

– Про блудницу Мариам, прижившую ребенка от солдата Пантеры, – громко крикнул Кресцент, но на него не обратили внимания.

– Я все тебе сказал, – развел руками Юстин.

– Верить мне или не верить – твое дело.

– Итак, ты не отрицаешь, что ты христианин и на этом основании отказываешься выполнить повеление августа?

– Не отрицаю. Я христианин!

– Философ, подумай! – Рустик посмотрел на Юстина почти с сочувствием. – Ты, кажется, не понимаешь всей опасности своего положения! В случае твоего упорства я буду вынужден поступить с тобой по всей строгости закона, который предусматривает в этих случаях смертную казнь. Не буду скрывать, мне не хотелось бы этого! Я тоже философ и чувствую некоторую неловкость, осуждая своего в каком-то смысле собрата. Я не верю в россказни черни, которая утверждает, будто вы убиваете младенцев, едите их мясо и пьете кровь. – Говоря это, Рустик еще раз презрительно взглянул на Кресцента. – Я смотрю на тебя и понимаю, что ты на это неспособен. Я немало дел рассмотрел и знаю, что убийство, особенно если оно не одно и не случайно, всегда оставляет некую печать на лице человека! На тебе ее нет. Поэтому все, что я могу тебе предложить, – это принести жертву прямо сейчас. У нас все есть: вот изображения богов и августа, гению которого ты также можешь поклониться, ладан и вино готовы. Этого будет достаточно.