Вечный порт с именем Юность. Трилогия
Шрифт:
– Почему вы здесь, Гладиков?
– За сигами приехал. Здравствуйте, Иван Иванович! Выхожу из коопторга, едет замдиректора, увидел меня, прихватил, – взяв за локоть Воеводина Гладиков отвёл его в сторону. – Я в курсе, Иван Иванович. Вся тундра звенит, у них же беспроволочный телеграф!
– Ну, и что?.
– Щекотливая ситуация. А выход есть! Оставь предписание и уезжай поскорее. Понял? Был, запретил и уехал. Они все сделают и слетают.
– Они слетают, а потом, если все будет в порядке, сделают бумаги. Так?
– Ты-то чист, и все соблюдено…
– …У меня просьба.
– С удовольствием выполню, Иван Иванович!
– Перестаньте меня «тыкать» и исчезните с глаз долой!
Гладиков засуетился:
– В принципе вы правы, Иван Иванович. Наказывать
– А я подумал о пастухе, – невесело сказал Воеводин. – Его ведь наказываем.
– Вот я и говорю…
– Говорить будем в управлении. Уезжайте!
Обслуживать вертолет техникам помогали все, кроме инспекторов. Богунец в каком-то рваном измазанном халате промывал в бензине фильтр. Корреспондент «Полярной правды» катил пустую бочку для слива масла. Суетился около мотора и замдиректора. С веником в кабину вертолета залез Павел.
Гладиков топтался, не решаясь уйти. Разговор со старшим инспектором получился опасным.
– Иван Иванович!
Воеводин прикурил очередную сигарету и двинулся на дальний конец вертодрома, шёл медленно, боясь вздохнуть, сердце прихватило…
«Время, чёрт возьми, как медленно тянется время! Последовать совету и уехать? Выползти ужом из неприятной ситуации? Люди тундры не простят. Мало кто помнит, что в Мурмашах летали двое Воеводиных. Одного, старшего, еще в воздухе, в кабине, порубил моторный вал, отскочивший от главного редуктора. Черная секунда? Да, недосмотрели на земле. Обслуживал вертолет брата тот же Галыга, только тогда он был моложе. И комиссия не установила вину техника, но Галыга поспешил перевестись из Мурмашей в Нме. От призрака? А может быть, потому, что, как и сегодня, он „забыл“ провести регламентные работы и по этой причине погиб брат? Сейчас в их глазах я педант, тупица и даже хуже. А надо сдерживаться, быть ровным. Я не могу взять Богунца за грудки и от души сказать: „Куда ты смотрел, сволочь – выколачивал рубли?“ Я не могу ударить его по рыжей роже. Обязан зарыть свою жалость и сочувствие и соблюдать букву закона с чистой совестью. Совесть! Что это такое? Тундра звонит: „Подлец!“ Ты имеешь знаки плюс и минус, совесть?.. Тогда, бросая последний ком земли, расставаясь с братом, я поклялся его памятью не уходить от правды, свить нервы в клубок. Тогда я пошел в инспекцию, чтобы в меру сил не дать другим последовать за тобой случайно, нелепо… Трудно! Все понимаю: война стирала людей взрывом, пулей, штыком, а сейчас можно уничтожить человека равнодушием и беспринципностью. Но ведь это меня обвиняют в равнодушии к судьбе пастуха! Уехать? Исчезнуть раствориться?»
Густой клуб сигаретного дыма на мгновение прилип лицу инспектора. Воеводин опустился около ярко раскрашенного конуса прямо на траву и, поморщившись, оторвал от губ замусоленный мокрый окурок.
К нему валко, по-моряцки, шел Павел Комаров с гитарой. Он вымел сор, навел чистоту в пилотской кабине, заодно, «увел» из зажимов на приборной доске фотокарточку Наташи Луговой, с некоторых пор ставшей «талисманом» Богунца. С сознанием исполненного долга перед товарищами он направился к педанту-инспектору. Пел еле слышно, приблизившись, усилил голос:
…В тундре нас с нетерпением ждут,
Мы нужны – лучше доли не требуй!
Не случайно приятель-якут
Окрестил нас каюрами неба.
Время вышло, кончай перекур…
– Плывите к вертолету, морячок, – вяло сказал Воеводин, – там и поиграйте. С музыкой веселее работается.
Павел ушел, замолкнув. От домика закричал:
– Инспектора Воеводина просит к телефону начальство!
Полоса Хибинских гор потемнела, потеряла краски, скала Черная Брама уже не плыла в горячих потоках воздуха, а прочно и тяжело сидела на мели. Желтые лоскуты морошки на летном поле спрятались в темно-зеленой
траве.На этот раз пришлось разговаривать с секретарем райкома партии.
– …Вы знакомы с моральным кодексом строителя коммунизма, товарищ? – спросил секретарь после приветствия.
– А вы считаете, что Воздушный кодекс СССР, утвержденный Верховным Советом, противоречит кодексу моральному?
– Не надо риторики, инспектор.
– Логика, товарищ секретарь. Могу только обещать: не три, а полтора часа займут профилактические работы. Весь экипаж и другие люди трудятся хорошо и быстро.
– Поблагодарите их от моего имени, товарищ Воеводин, и поторопите, если возможно… Вы тоже принимаете участие в подготовке вертолета?
– Иду… До свидания!
Уже в серебряных сумерках привез Паша Комаров старшего инспектора на базу. От обоих разило бензином и сладковатым запахом авиационного масла. Павел подал Воеводину из машины чемоданчик. Он оказался тяжеловатым. Открыв крышку, инспектор обнаружил под носовым платком завернутый в газету «Полярная правда»… кирпич. На шероховатой поверхности размашистый автограф, написанный черным карандашом: «А. Богунец!»
– Смелость или наглость? – спросил Воеводин Павла.
– Непосредственность! – поспешил ответить тот. – Без зла, кураж это, Иван Иванович. Давайте мне кирпичик, а я вам вот… – и Павел вытащил из кармана костяное узорное ожерелье.
– Откуда у тебя такая ценность?
– Ожников передал в подарок Галине Терентьевне.
– А почему сам не вручил?
– Она его не привечает.
– Тогда передай по назначению ты.
– А вот этого он не хотел! – и Павел показал фигу. – Она все равно ему возвратит…
IX
Ожников не закричал, а заставил себя проснуться. Вытянулся, тяжело дышал. Грудь, как после лихорадки, пахла уксусом. Он потихоньку, боясь упасть, встал с постели. С закрытыми глазами, вытянув перед собой руки, пошел к окну, натыкаясь по дороге на мебель. Нащупал подоконник, холодный и гладкий, скользя пальцами по раме, подобрался к форточке и открыл ее. Струю влажного хвойного воздуха поймал широко открытым ртом, глотнул. Потом медленно открыл веки.
Да, это был сон, цветной, липкий, знакомый, как много раз читаная книга. Сначала желтый пивной ларек у Глебучева оврага. Косоглазый парень в куцей кепчонке, длинном пиджаке и в широких полосатых брюках с напуском на хромовые сапоги. Он покровительственно хлопает его по плечу и пыхтит в ухо: «Надо будет еще железок с ксивами, подходи сюда, кореш!» Ноги несут от ларька, а в кармане две бронзовые медали, выменянные на связку сушеной воблы… Сине-желто-зеленый круг. В радуге Волга и полукольцо лесистых гор. Спектр потемнел, круг сузился и как бы выстрелил его на Сенной базар. Ярко-красный плакат, палец красноармейца прицелился в его переносицу: «Что ты сделал для фронта?» Спины, руки, разинутые рты с золотыми зубами, выпученные от самогона и жадности глаза. Вместо плаката – старушка. Живая. Согбенная, тощенькая, в широком солдатском бушлате и драной пепельной шальке. Она ловит его взгляд, кланяется, почти шепчет: «Серебряная. От мужа осталась, упокой его душу, боже! – крестится. – Не украла я. От мужа… Хлебцем возьму. Или маслицем». Он выхватывает из сморщенной ладони кусочек белого металла, который дают солдатам за отвагу, взвешивает на своей пухлой руке и сует бабке четвертинку касторки и пайку хлеба. Хочет уйти и не может. Тесным стал черный круг. Он уже давит на плечи, сжимает горло, грудь. И не круг – тиски…
Это было, было, было, но ведь семнадцать лет тому назад!
Родился Ожников хилым, и ножка одна была чуть короче другой. Сверстники его не любили, сторонились. Думалось, что за неказистую внешность. Отец успокаивал: «Не во внешности сила человека, Фима». Желая стать сильным, смекалистым, дерзким, как лучшие из сверстников, Ожников пытался выделиться хотя бы умом, но ничего не получалось. Вот тогда он и затосковал о силе, волшебной, сказочной, о нечистой силе. Мать сказала: «Пустое это, Фима. Ловкую мысль выпестуй, оживи, она жизни венец!»