Вечный путь

— У меня есть кое-что для тебя.

Хозяин поднялся и переваливающейся походкой подошел к огромному деревянному сундуку, окованному полосами черного металла. Он отомкнул два замка и поднял крышку. Изнутри сундук был выложен красной обивочной тканью. В комнате запахло молью и старыми, слежавшимися тряпками, провалявшимися на дне сундука не один десяток лет. Лютер отложил пару ватных одеял, цветастую скатерть, обрезиненный бинокль с треснувшей линзой, морской компас в зеленом пластиковом чехле с изображением розы ветров. Килар наблюдал за ним, смахивая со стола хлебные крошки.

— У меня сохранились старые карты, — объяснил Лютер, вытаскивая из пыльной утробы сундука грязную нейлоновую сумку, распоротую по шву и завязанную сыромятным ремешком. — Мне они теперь ни к чему, а тебе пригодятся.

Лютер вытащил из сумки целую кипу пожелтевших бумаг, покопался в них, нашел нужную, развернул на столе.

— Смотри, путник: здесь стоит Хижина.

Он указал пальцем на выцветшую поверхность карты.

— Хребет можно пересечь в этом месте. Там старая дорога проходит через перевал. В хорошую погоду обычно проблем не возникнет, но, если с утра над восточной вершиной — вот тут — появилось облако, похожее на перевернутую тарелку, тогда наверх лучше не соваться. Запомни: бури всегда приходят с востока. Оттуда в любой момент нужно ждать беды, а погода в горах меняется быстро. Зрение тоже норовит обмануть тебя. Кажется, что до перевала рукой подать, а на самом деле идти еще несколько часов. Если метель застанет путника в седловине, ему не позавидуешь. Через пять минут уже невозможно определить, где верх, а где низ. Я сам там едва не погиб. Пусть моя нива иссякнет навеки, если это не так! Зимой вьюги в горах бушуют неделями, и перевал наглухо заваливает снегом. Тебе повезло, что лето еще не кончилось.

— Нам, Лютер. Нас трое, — напомнил Странник. Голос отшельника стал каким-то свистящим, похожим на звук, с которым вода вылетает из сифона.

Последовала короткая пауза.

— Я совсем забыл, путник, совсем забыл. Видно что-то с памятью, чтоб мне гореть в аду! Тебе нужно спуститься с гор по старой дороге, на берегу построить плот или раздобыть лодку и сплавляться вниз по реке к Поселениям.

— Но река уведет нас далеко на восток, — вмешалась Робинс, изучая разложенную на столе карту, — Так мы вернемся к океану и окажемся на границе пустошей.

— Джунгли непроходимы, — Лютер по-прежнему обращался к Килару, словно кроме него и самого отшельника в комнате никого не было. — Ни один странник, если Господь не пошлет ангелов, чтобы они перенесли его на крыльях, не сможет пройти через эти леса. Там обитает смерть. Чтоб мне провалиться, если это не так!

— Он прав, — подтвердила Робинс.

— Хорошо... Ладно, — Калар провел пальцем по извилистой черной линии, обозначающей реку, — Что за черточки в нижнем течении?

— Пороги. Здесь придется идти посуху. За порогами расположены Поселения. Если повезет, сможешь выменять лошадь и запастись припасами. Там леса сменяются прериями, и у тебя появится возможность свернуть на север.

— Сколько дней отсюда до устья реки?

— Больше шести недель, меньше трех месяцев. Это все, что я могу сказать. Прошло слишком много времени с тех пор, как я в последний раз видел реку.

— Долго. Слишком долго, — Килар помрачнел. Возникло ощущение, будто его заманили в какую-то глобальную ловушку, где даже реки и леса стремятся задержать тебя, остановить или уничтожить. Весь этот мир был одной большой ловушкой. Что если именно это имел в виду демон Ксафан, когда изрекал свои пророчества?

— Чего ты так боишься, путник? — Лютер пристально смотрел на него, и Килар отвел взгляд. Глаза Лютера все меньше и меньше походили на человеческие.

— Кто гонится за тобой и отнимает терпение?

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Знаешь, путник. Конечно знаешь. — Отшельник попытался улыбнуться, раздвинув тонкие лиловые губы. — Ты обманываешь всех вокруг и прежде всего самого себя, а значит — льешь воду на мельницу дьявола. Но кто я такой, чтобы судить тебя?

Во рту у Лютера прибавилось зубов. Казалось, их там не меньше сотни, и расположены в два ряда как у акулы. Ветер протяжно заскрипел стропилами. В наступившей тишине было слышно, как песок скребется о стены Хижины.

— Я оставлю еду на столе. — Лютер поствил на стол сковороду с бобами и отошел вглубь комнаты, тяжело, как старик, поскрипывая суставами. Страннику показалось, будто его правая рука под широким рукавом рясы, когда он оперся о стол, изогнулась в трех разных местах. — Ешьте. Вам еще долго не представиться случай отведать настоящую домашнюю стряпню. Зачем отказывать себе в удовольствии, чтоб меня разорвало! Я покину вас до вечера. Мне нужно удалиться в келью для молитвы.

— Ты так и не ответил на мои вопросы, — произнес Килар.

— С какой стати ты решил, что я собираюсь на них отвечать? — отшельник рубанул рукой воздух. — Уходи, путник! Ради всех благ этой жизни — уходи!

Он открыл дверь четвертой комнаты, которую Килар сперва принял за подсобку или нужник, и бесшумно исчез в темноте. Дверь захлопнулась позади него.

К вечеру буря пошла на убыль. Песок по-прежнему терся снаружи о стены Хижины, но ветер начал понемногу стихать. Еще через пару часов Килар открыл входную дверь. Ему пришлось толкнуть ее ногой, чтобы отодвинуть кучку наметенной за день вулканической пыли. Странник вобрал в себя воздух, пропитанный сухим запахом пустыни. Сквозь мглу пробивалось заходящее светило, похожее на далекий пожар.

Килар постоял на веранде, разглядывая унылую пустошь и далекие горы. Вдоль защитной изгороди по краю поля выросли пыльные сугробы. Но парусина не смогла полностью сдержать натиск бури. Пепельный налет осел на зеленых побегах, как преждевременная седина. Лютеру теперь не позавидуешь. В этом году ему придется долго и усердно поститься, а возможно и голодать.

«Если ячмень и бобы — его единственная пища».

Растерзанный труп «косули», сейчас похороненный под толстым слоем песка, наталкивал Странника на самые разные мысли, в том числе и о прошлом. Он впервые подумал о Владимире Благовещенском. Настала пора покойному учителю истории выйти на сцену. За последние три дня Килар вспомнил очень многое. Он один за другим раскапывал заброшенные могильники, извлекал на свет древние кости, старательно очищал их от грязи, постепенно восстанавливая распавшийся скелет событий.

Алексей несколько минут бестолково топтался у подъезда своего дома, не решаясь подняться на четвертый этаж в пустую квартиру. Он вдруг представил себе угрюмые комнаты, в которых еще можно уловить запах духов Юли с ароматом фиалки. Подумал о холодном курином бульоне на плите, затянутом жировой пленкой. Представил себе, как он будет сидеть в одиночестве за кухонным столом и с отвращением хлебать этот бульон, глядя на улицу сквозь желтые тюлевые занавески. Ноги отказывались нести его вверх по лестнице. Хотелось повернуться к дому спиной и бежать, пока легкие не разорвутся. Он присел на скамейку, где обычно сплетничали старухи, и принялся наблюдать сквозь ветви тополей, как ползет по улице рыжая уборочная машина.

И в этот момент и появился Благовещенский. Когда Алексей заканчивал десятый класс, Владимиру Филипповичу едва минуло сорок. Сейчас, по прошествии одиннадцати лет, его возраст перевалил за пятьдесят. По-прежнему невысокий, жилистый человек с темным, помятым лицом и вытянутым вниз подбородком, к которому подолгу не прикасалась бритва. Но во всем остальном он разительно изменился.

Первые седые волосы появились у учителя истории едва ли не в тридцать лет, и сейчас его голова стала совершенно белой. Тяжелые мешки под глазами посинели и набрякли, как бывает у беспробудно пьющих людей, а сами глаза приобрели грязноватый оттенок. За три года, прошедшие с их последней встречи, Благовещенский сбросил по меньшей мере килограмм восемь, а он ведь и раньше не много весил.