Вечный запах флоксов (сборник)
Шрифт:
Мария отшатнулась от Стеши.
– Вранье! И кто все это придумал?
– Ох, ну ты и тетеха! Весь город знал, одна ты только… Придурошная! Он ведь ходил к ней. Раз в неделю ходил. И не скрывал этого!
– А Веруня? – одними губами прошептала Мария. – Веруня знала?
Стеша махнула рукой.
– Да все знали! И мать его, и сеструхи, и дочки. И Веруня твоя – разумеется! Все знали, и все терпели. Друг друга терпели. И что это все? – грустно добавила Стеша. – Может, любовь? А мне такое не ведомо!
Мария не ответила и молча пошла прочь.
Она пришла на
Она просидела весь день, дотемна. Смотрела на серое море, которое так и не смогла полюбить. Соленые слезы, соленое море… Целое море слез… Никогда – никогда! – ей не было так горько и больно. Никогда она не чувствовала себя такой обманутой и нелепой. Да что толку? Жизнь-то прошла…
И ее так жестоко предали! На следующий день Мария собрала чемодан и, не сказав дочери ни слова, рано утром ушла из дому.
Анатолий Васильевич Ружкин мужественно воспринял новость о беременности Люськи.
– Детки – это ж радость, – тяжело вздыхая, сказал он. – Ты рожай, Люсенька! А там уж… Как-нибудь. Хорошие детки от меня получаются, – вдруг обрадовался он. И гордо добавил: – Красивые!
Про его женщин и детей она, разумеется, все давно знала. «Ну и наплевать», – решила она.
Роды у нее принимал совсем молодой доктор.
– Женщина! – радостно улыбнулся он. – Вот вы и мамочка! Любуйтесь своей красавицей!
Люська любовалась и плакала от счастья. Девочка и вправду была прекрасна!
Впрочем, какой младенец не прекрасен – особенно для матери.
Мария вернулась в родной город и шаталась по нему, чувствуя, как ее накрывает волна тяжелого жара.
«Заболела! – подумала она. – Вот и славно! Уйду сейчас на море и лягу на дно заброшенной рыбацкой лодки. И попрощаюсь со своей дурацкой жизнью… Как удачно все складывается!»
Она торопилась к морю и вышла на свою улицу. У дома своей матери, совсем ветхого и почти разрушенного, остановилась, с минуту подумала и решительно отодвинула кривую калитку, припертую серым булыжником.
Тропка, ведущая к хибаре, заросла густой и жесткой травой, похожей на осоку. Старая вишня и кривой инжир прочно сплели свои ветки, словно боялись расстаться. Колючие заросли шиповника не подпускали к дому, словно стоя на страже, охраняя его от незваных гостей. Но это было напрасно.
Дверца, ведущая в дом, была разбита, покорежена и держалась на честном слове.
Ступеньки, сгнившие и почти проваленные, скрипнули под тяжестью Марииного тела.
На терраске было прохладно – стекла были выбиты и торчали из рам острыми осколками.
На старом кривоногом столе стояли две грязные чашки и блюдце со сколотыми краями. По полу покатились пустые бутылки от портвейна.
Все
понятно – в хибарке погуляли бомжи. В комнатке, на диванчике с торчащими клочками желтой свалявшейся ваты, лежали старое верблюжье одеяло и подушка.Мария присела на стул, спокойно оглядела комнату и, тяжело вздохнув, принялась за уборку.
Веник, тряпки, вода. Остаток окаменелого стирального порошка, который она разбивала ржавым молотком. В сарае нашла пару листов фанеры и забила ими пустые рамы.
Сильно кружилась голова, и Мария, испугавшись, прилегла на диван, подложив по голову свою сумку и прикрывшись теплым халатом.
Она пролежала три дня, вставая только затем, чтобы выпить воды. Вода текла скупо, неохотно, тонкой и ржавой струйкой, но Мария пила жадно и торопливо.
На четвертый день она проснулась от страшного голода. Выйдя на улицу, столкнулась с той самой молодой женщиной, которую встретила тогда в своем доме.
– Новая соседка? – удивилась женщина.
Мария кивнула.
– Можно сказать и так.
– Заходите в гости! – улыбнулась та.
– В гости, – повторила Мария и улыбнулась, – ну, да. Наверное, так.
Скромный свой быт она обустроила быстро – чашка, тарелка, ложка. Кастрюля и сковородка. Купила крупы и картошки – что еще надо? Инжир, почти одичавший, все еще давал мелкие, но сладкие плоды. Она расчистила дорожку к дому, вынесла на улицу скамейку и стол – и зажила.
В чулане обнаружились книги ее матери, красавицы Таньки, – кое-где изгрызенные мышами, пахнущие прелью, со слипшимися страницами. Теперь она целый день читала, нацепив на нос очки, и все никак не могла оторваться.
Ей было хорошо одной – когда она думала о дочери, ей казалось, что одной Люське легче – Мария избавила ее от себя, тем самым избавив от проблем. «Пусть живет как хочет, – думала она. – А я… Я всегда всем мешала: отцу – строить новую семью, ему…» Хотя нет, ему она не мешала. Не смела просто. А теперь вот мешает и дочке.
Люська была счастлива. Она ни разу не подумала о том, что ей хочется что-то изменить в своей жизни. Дочку она назвала Танюшкой – не в память о бабке, про нее она почти ничего не знала, просто ей нравилось имя Татьяна.
Анатолий приходил через день – радовался дочке и Люськиной непритязательности. Ни разу она не попрекнула его, ни разу не задала ни одного вопроса.
Она просто любила его и ждала – всегда ждала, а, увидев, бросалась к нему с такой улыбкой и с такими глазами!
Она всегда была ему рада – поддатому, усталому, с пустыми руками.
Он, засыпая, гладил ее по волосам и нашептывал нежные слова: «Какая же ты у меня красавица, Люсенька! А Танюшка наша – принцесса!»
Люська ждала письма от матери – каждый день бегала к почтовому ящику. Письма не было. Эта странная женщина, ее мать, не желала обнаруживать себя, и Люську накрыла обида: как же так? Бросила нас! А потом решила: ну, значит, так надо. Значит, ей, Марии, так проще и лучше. Успокаивала себя, что Мария живет у родни. Не пропадет, человек взрослый. Но обида Люськина нарастала как снежный ком.