Вечный зов. Том I

— Ну, и что же всё-таки делать будешь с нами теперь, Иван Михайлович? — спросил Кружилин.

— Делать? — открыл глаза Субботин, встрепенулся. — Ты вот что скажи: сам-то что будешь делать с рабочими своего завода? В землянках больше одной зимы держать их нельзя, лесу, на который вы надеялись, не дадут. Об этом я сообщил тебе несколько часов назад. Время подумать было. Или не думал?

— Думал, — ответил Кружилин, хотя и не сразу. — Организуем несколько бригад, отправим в тайгу, за белки, лес валить. Это — единственный выход. Но заготовить необходимое количество леса для жилья — не такое простое дело. А главное — как его оттуда вывозить? Можно только весной по Громотухе сплавить. Затем готовить из него пиломатериал… Вот и ты подумай: чего и сколько можно за будущее лето сделать? Значит, какую-то часть рабочих ещё зиму придётся в землянках держать.

— А нельзя прямо в тайге пиломатериал готовить?

— Можно, конечно. И будем, наверное. Да сколько напилишь вручную? А может быть, какое-то количество пиломатериалов всё же даст нам область или Москва?

— Москва… — тихо проговорил Субботин. Но ещё до того, как замолк голос секретаря обкома, Кружилин понял, что о Москве он сказал по мирной привычке, сказал потому, что сердце и разум не могли примириться и не принимали того обстоятельства, что Москва висит на волоске, что сейчас она ничем не может помочь.

Впереди, в темноте, сперва глухо и невнятно, застучали колёса по мёрзлой дороге, потом послышались ребячьи голоса.

— Ребята с элеватора возвращаются! — сразу встрепенулся Субботин.

Скоро мимо ходка потянулись первые подводы. Некоторые шли пустыми, без людей, зато на других бричках было полно ребятишек. Они переговаривались, визжали и хохотали, возились в бричках, пытаясь, видимо, согреться, потому что в воздухе, по мере того как звезденело, подмораживало всё сильнее.

— Э-эй, старшо-ой! — крикнул Субботин.

Смех и голоса на бричках смолкли.

Субботин кричал, сойдя на землю, стоя лицом к голове обоза, который не останавливался. А Володька Савельев неслышно подошёл сзади, по-мужицки сунул бич в голенище.

— Вот он я… Чего вам?

— Здравствуй ещё раз… э-э… Володя. Так, кажется? — Субботин протянул ему руку.

— Так, — подтвердил паренёк, помедлил, но руку всё же подал.

— А я — Субботин Иван Михайлович, секретарь обкома партии. Вот мы и познакомились. Сдали хлеб?

— Сдали.

— Хорошо там подсушились, на элеваторе?

— Подсушились. Потому и припоздали малость. Да ничего, доедем, дорога нам тут знакомая.

Володька говорил не спеша и рассудительно, как взрослый.

— А дед ваш где?

— Вон в последней бричке лежит. Захмелился маленько.

— Как захмелился?

— Обыкновенно. Встретил на элеваторе каких-то знакомых, чекушку выпил… Ничего, я его брезентом укрыл, а сверху соломой — не замёрзнет. Так-то он дед хороший…

Мимо проехала последняя бричка.

— Ну, так что вам? Я побегу, а то далеко обоз догонять.

— Мне — ничего. Просто хотел познакомиться с тобой. Молодец ты… Учишься как?

— Ничего учусь. Бывают и неуды…

— Как же так? И часто?

— Быва-ают, — вздохнул мальчишка.

— Ну, это никуда не годится.

— Что уж тут хорошего… — опять с сожалением проговорил парнишка.

— Ладно, беги…

Володька кинулся догонять заднюю бричку, Субботин глядел вслед, пока он не пропал в темноте.

— Хороший мальчишка, — задумчиво проговорил Субботин, взобравшись на ходок. — Чем-то он мне ещё днём понравился.

— Это, между прочим, сын Ивана Савельева, младшего из братьев Савельевых, который недавно из заключения пришёл. Я тебе как-то рассказывал.

— Да? — с любопытством спросил Субботин. — Это который? Да, да, вспоминаю. Этот, младший из Савельевых, что в белогвардейском отряде, кажется, служил?

— В кулацкой банде. Потом к нам перешёл.

— Да, да… Видишь, как интересно, — будто про себя проговорил Субботин. — И как он, Иван, сейчас?

— Нормально вроде. Живёт, работает.

— А Фёдор?

— Слышал же от Назарова: «Человек дерьмо, а на работу золото». Ничего я к этому прибавить не могу.

— Не разобрался, значит?

— Нелегко это, в чужой душе разобраться.

— Да, трудно. В человеческих судьбах, отношениях всё переплетено самым причудливым образом… — Субботин помолчал, — Что в народе о войне говорят?

Кружилин повернул голову к Субботину:

— Что говорят… Тяжко людям. Но народ перелома в войне ждёт. Ждёт и верит.

Секретарь обкома помедлил и заговорил спокойно, негромко, будто рассуждая сам с собой:

— Вот ведь удивительно, если вдуматься. Немцы захватили огромные, самые богатые и могущественные в индустриальном отношении области страны, враг стремительно и неудержимо двигается вперёд, подходит к самым стенам Москвы, — а народ ждёт перелома в войне и знает, что перелом скоро наступит. Люди действительно испытывают сейчас неимовернейшие тяготы, лишения, в таком положении немудрёно и духом упасть, потерять всякую веру, а люди — уверены в победе. А почему? Почему?! — И, помедлив, будто сожалея о своём возгласе, продолжал: — Да потому, что он, народ, понимает: сейчас страна пока одним Уралом фактически воюет — много ли у нас за Уралом промышленности? Но это — пока…

Колёса ходка гулко постукивали по мёрзлой дороге, и звук этот, наверное, далеко разносился по заснеженным пустынным полям.

— Фашистские властители мыслили правильно. Имеют они подавляющее превосходство в военном отношении? Имеют. Есть возможность стремительно захватить главный индустриально-промышленный комплекс России, оставив её таким образом безоружной и беспомощной? Есть. Правильно, но примитивно. Они не могли предположить, что мы сумеем справиться с эвакуацией сотен и сотен заводов, сумеем быстро восстановить предприятия на новом месте. Дело это невиданное, неслыханное в истории земли и народов! А мы — сумели. Мы ещё во всей полноте, возможно, не в состоянии оценить значение этого обстоятельства, этого беспримерного народного подвига. А оно, это значение, в том, что мы уже выиграли войну! Сохранив наши заводы и фабрики, мы выиграли войну! Потом, после победы, мы будем с удивлением размышлять: да как же это мы сумели? Как?!

Небо звезденело всё больше и гуще, оно будто бралось изморозью и оттуда, сверху, тяжко и могуче дышало на землю опаляющим холодом.

— Не знаю, Поликарп, каким образом ответят на это наши историки, социологи, экономисты и прочие учёные. Я же себе отвечаю так… Может быть первая линия обороны, вторая, а я говорю — есть ещё и третья, самая главная, которую никакой враг не одолеет. Она проходит не по нашим границам, она проходит, говоря языком немножко красивым и торжественным, через твою и мою душу. Через хрупкое ещё сердчишко этого мальчонки… — Субботин кивнул назад, куда ушёл колхозный обоз. — И через старое, изношенное, уже работающее с перебоями сердце Панкрата Назарова. И через миллионы и миллионы других… И об этом, я знаю, писатели будут писать книги, поэты будут слагать поэмы и песни…