Вечный зов. Том I

Ивану тоже говорить трудно было.

Фёдор то щурил, то широко раскрывал глаза. Смысл слов брата то доходил до него, прояснялся, то пропадал этот смысл, растворялся, уходил куда-то как вода сквозь решето.

Наконец Фёдор шумно выпустил из груди воздух, разжал кулак, выпустил конец скатерти.

— А ловко ты это… приклеил волос к бороде. Когда ж додумался до этого? В тюрьме?

— Нет, тут уже, — просто ответил Иван. — После того вечера, как мы у Антона в гостях были. Стучали-стучали у меня Поликарпа Кружилина слова в голове, а потом открылось вдруг: да ведь он, ежели тебя взять, половину правды сказал только. А вся правда…

Фёдор поспешно встал, громыхнув стулом. Иван тоже поднялся. Анна раскрыла рот, собираясь закричать, но из комнаты, услышав, видно, грохот стульев, быстро вышел Семён.

— Что? — Он глянул на мать, на отца с дядей.

— Пошёл отсюда! — дёрнул плечом Фёдор. — Ну а вся правда какова?

— А это уж тебе лучше знать, — сказал Иван, шагнул к голбчику, взял своё пальто, стал натягивать. — А я, Фёдор, что думал про тебя, всё сказал.

Семён не ушёл из кухни, стоял, прислонившись к стенке, глядел, как одевается Иван. Фёдор прошёлся по кухне, наклонив набок голову, будто прислушивался к чему-то.

— Ну а почему же я не принимаю-то её? — спросил он, останавливаясь. И, ожидая ответа, стоял неподвижно столбом, всё так же наклонив голову.

— Такой уродился, видно. Вспоминаю вот, какой ты в детстве был…

— Какой же? — нервно спросил Фёдор.

— Были прорешки у тебя в характере. Жадноватый был, завидущий, самонравный. И вот, как говорил Кружилин, когда мы в гостях у Антона были: смолоду прореха, а к старости — дыра.

— Ладно… — Фёдор подёргал себя за ус, потом погладил его, сел на краешек кровати и усмехнулся каким-то своим мыслям. — Допустим… Только вот кое-какие концы свяжи всё же: как же я её не люблю и не принимаю, ежели партизанил, боролся за неё, не щадя жизни? А? Как ты это объяснишь?

Слово «власть» он почему-то вслух не произнёс.

— Не всё легко в жизни объяснить, — ответил Иван, натягивая тулуп. — Тогда партизанил, верно. Только сдаётся мне: случись сейчас возможность для тебя — ты бы сейчас против боролся.

Фёдор начал наливаться гневом, внутри у него всё заклокотало, голова затряслась, и рука, лежащая на спинке кровати, дрогнула, в глазах появился жуткий огонь. Он медленно поднялся. Но Семён подошёл к Ивану, сдёргивая на ходу тужурку со стены.

— Я провожу тебя, дядя Ваня.

— Вот что, Иван… — сдерживая себя из последних сил, выдавил Фёдор из волосатого рта. — Ты не замай… Не объявляйся больше в моём доме! Слышь?! Какие у тебя дела ко мне? По какой причине ты заявился?!

— Ишь ты каков! Будто один ты живёшь тут. Ты мне без надобности. Я к Анне заехал.

— Зачем? Заче-ем?!

— А это она тебе и скажет, ежели захочет.

Иван попрощался с Анной и вышел вместе с Семёном. Фёдор сел и замолчал. Почему-то он вдруг вспомнил, как стояла на крыльце и глядела на него Верка Инютина, будто собиралась столкнуть в снег. «Дура ты», — сказал ей Фёдор, а она ответила: «Это — пока, а потом вырасту, может…» Странные слова-то какие она сказала…

— Зачем он к тебе приезжал? — спросил он у Анны.

— Ответ Панкрата Назарова передал, — ответила она.

— Какой ответ?

— Я спрашивала, примет ли в колхоз с ребятишками.

— Это… как же — в колхоз? — В глазах Фёдора шевельнулось удивление.

— Ты же разводиться со мной надумал. Куда же я с ребятишками? А там — с людьми буду.

Фёдор глядел теперь на жену из-под бровей с усмешечкой.

— И что Панкрат?

— Примем, говорит, чего же…

— Ну! А может, я передумал разводиться?

— Что ж, я сама живая ещё… — чуть помедлив, ответила Анна. — Я сама от тебя уйду.

— Так… — Фёдор опять встал. — Ну-ка, повтори!

Анна, прибиравшая на столе, отшатнулась в угол. Но больше ни она, ни Фёдор сказать ничего не успели — в сенцах загремел кто-то палками, открылась дверь, вошёл красный с мороза Андрейка, за ним — Семён в накинутой на плечи тужурке.

— Вот он, лыжник, — сказал Семён, вытер Андрейке пальцами мокрый нос. — До соплей накатался.

Потом Анна стала кормить Андрейку. Он громко схлёбывал чай с блюдца, несколько раз хотел задать матери мучивший его вопрос, но каждый раз, взглянув на хмурого, как чёрная туча, отца, не решался.

— Ложись ступай, — коротко сказала мать, когда он поужинал.

* * * *

Андрейка ушёл в комнату, где они спали теперь втроём — он, Димка и Семён. Димка, сильно выставив плечи, сидел за письменным столом, готовил уроки. Семён, лёжа в кровати, читал книжку.

— Мне Витька сказал, Макар-то вовсе не брат ему. А тебе, говорит, родной дядя, — проговорил Андрейка. — Это как же так, а?

Книга в руках Семёна чуть дрогнула.

— А ты… слушай побольше враньё всякое!

В глазах у брата было что-то беспомощное, растерянное. И Андрейка понял: Витька сказал правду.

Димка бросил тонкую ученическую ручку на стол, обернулся.

— Ничего не враньё. Мамкин это родной брат. Я знаю…

— Что — знаешь? Откуда ты знаешь?! — закричал Семён. — Ничего вы не знаете…

— А почему ты кричишь-то? — спросил Андрейка.

Семён встретил широко открытые Андрейкины глаза, неловко отвернулся, сморщился, будто во рту у него стало кисло, с яростью сунул несколько раз кулаком в подушку, взбил её.

— Не вашего ума это дело. Спать давайте. Тушите свет…

…Через час свет потух во всех окнах дома Савельевых, он стоял, молчаливый, придавленный толстым слоем снега на крыше, в длинном ряду других домов улицы, ничем не отличаясь от них в темноте. Андрейка долго не мог уснуть, лежал рядом с похрапывающим Димкой — всё думал о том, что сообщил ему Витька. Потом уснул. Не спали теперь в доме только Фёдор и Анна.

Фёдор лежал на спине, глядя в невидимый потолок, и, чувствуя рядом тёплое тело жены, молчал.

— Значит, сама надумала уйти от меня? — насмешливо спросил он. — То-то, гляжу, осмелела, Ваньку ночевать оставляла.

— Уйду, — всхлипнула она. — Сил больше нет.

— Расклеилась, — сказал он беззлобно и устало. — Никуда ты не уйдёшь. И на том покончим.

— Уйду, уйду, уйду! — распаляясь, заговорила она всё громче, — Господи, как я проклинаю то время, когда замутил ты мою голову! И вот выпил ты всю кровь из меня, все соки… Всё, всё правильно Иван сказал про тебя: не любишь ты никого — ни меня, ни детей, ни жизнь эту, ни власть — никого. И себя, должно, не любишь. Зачем тогда ты живёшь-то? Зачем?