Вечный зов. Том II
Шрифт:
Разгрузились ночью где-то под городом Нальчик, на пыльном полустанке, где возле единственного длинного барака росло несколько чахлых деревьев, поротно двинулись прочь по каменистой дороге. Камни хрустели под ногами, непривычно едкая пыль лезла в рот и ноздри, въедалась в глаза, и к рассвету заняли окопы, отрытые, выдолбленные ранее оборонявшимися здесь войсками чуть ли не в сплошном камне в полный рост. Всем было объяснено, что в нескольких десятках метров вдоль реки, которая называется Баксан, расположены немецкие окопы, что фашисты могут в любую минуту начать наступление и что оборонять позиции приказано до последнего дыхания.
Только теперь Фёдор почувствовал, что ведь он на войне, на самой настоящей войне, где могут в любую минуту убить, и только теперь с каким-то пронзительным удивлением подумал: как же
Но смерть беспощадно и неумолимо дыхнула ему в лицо из немецких автоматов не здесь, не в каменистых окопах под Нальчиком, а на краю вырытого им самим глубокого рва где-то за Пятигорском. А здесь Фёдору пришлось пережить только жуткую бомбёжку, первую и последнюю в его жизни. Немецкие самолёты появились неожиданно из-за высокой каменной хребтины, тянувшейся справа по горизонту, бомбы посыпались густо, как зёрна из руки сеяльщика, земля вспухла от взрывов, окуталась дымом и пылью. Фёдор упал, вместе с другими повалился на дно окопа, над которым плотно стелились чёрно-белёсые космы и со скрипом, кажется, тёрлись друг о дружку. Ещё Фёдор ощущал, как тяжко вздрагивает от бесконечных взрывов земля, слышал, или ему чудилось, что слышит, как свистят над окопом осколки горячего бомбового железа и камней. Несмотря на адский грохот, на забившую глотку пыль и дым, Фёдор чувствовал себя в безопасности, он лежал на боку, косил глазами вверх, на непроглядную кипящую муть, и подумал вдруг: хорошо, что окопы такие глубокие, хорошо, что они выдолблены чуть ли не в сплошном граните…
Это и была там, под Нальчиком, последняя его мысль, вспомнил сейчас Фёдор. Мутная полоска света над головой ярко вдруг мигнула, как лезвием чиркнула по глазам и потухла, вся земля куда-то провалилась, и вместе с ней провалился Фёдор…
О том, что бомба угодила прямо в окопную щель, что она упала где-то недалеко, в нескольких метрах он него, Фёдор догадался на другой день утром, когда он в грязной, лопнувшей на спине гимнастёрке, обрызганной чьей-то кровью, брёл в толпе пленных красноармейцев, а сбоку толпы шагали немцы-конвоиры. На шее у каждого висел автомат, на голове у каждого была каска с короткими рожками, точь-в-точь как на мишенях, в которые он палил на учебных занятиях. Двое немцев в таких же касках некоторое время назад стали приближаться к нему из неясной мути, из качающегося тумана. «Интересно, откуда здесь мишени? — подумал Фёдор. — Почему они двигаются?» Тогда он, только что очнувшийся, не мог сообразить, что взрывом его выбросило из окопа, что всю ночь он пролежал на краю бомбовой воронки, свесив в неё ноги, без сознания, не видя и не слыша кипевшего здесь боя. «Мишени» прошли было мимо, но что-то одну из них привлекло, «мишень» вернулась, наклонилась над ним. Фёдор невольно прикрыл глаза, испуганно подумав, что сделал это поздно, догадавшись уже, что это не мишени, а настоящие немцы.
— Er atmet, er lebt doch. Aufstehen! [12]
Фёдор не понимал, что они говорят, сердце его колотилось бешено и больно, в мозг тоже будто вбивали раскалённые камни: конец, конец… смерть!
Потом в закрытых его глазах метнулось оранжевое пламя, и Фёдор скорее догадался, чем почувствовал, что немец пнул его сапогом в голову.
И он, всё чувствуя, как колотится в последних, лихорадочных усилиях сердце, вытянул своё тело из воронки, упёр колени и ладони в шершавую землю, оторвал от неё тело, стал подниматься.
12
Он дышит, живой. Встать!
Полусогнутый, с опущенными руками, Фёдор какое-то
время стоял недвижимо, тупо глядя на немцев, которые всё ещё плавали, покачивались перед ним, как в тумане. Правда, туман немножко поредел, и Фёдор заметил, что немцы рассматривают его беззлобно, с любопытством и удивлением.— Oh, der russische B"or [13] , — сказал один из них с улыбкой,
— Ja, ja [14] , — откликнулся другой.
Тогда Фёдор не знал ни одного немецкого слова и не понимал, о чём они говорили.
13
О, русский медведь.
14
Да, да
Потом этот другой, который сказал: «Ja, ja», угрюмый и коротконогий, сплюнул на землю и резко мотнул автоматом. Фёдор догадался, что ему приказывают повернуться. И он повернулся, вытянулся, свёл на спине лопатки, ожидая автоматной очереди, которая сейчас прошьёт его. Одновременно в голове мелькнуло: «Что им убить человека… Это как плюнуть… как плюнуть».
Так Фёдор, вытянувшись, сведя до соприкосновения друг с другом лопатки, и стоял, ожидая смерти. Но её пока не последовало. Смерть беспощадно и неумолимо дыхнула ему в лицо из немецких автоматов не здесь…
«Не здесь… — чуть не вслух повторил Фёдор. — Да, не там…» Он тяжко вздохнул, поглядел на предрассветное уже небо и полез было за новой сигаретой, когда над Шестоковом неожиданно и визгливо завыла сирена. «Вот оно! Сигнал!» — мелькнуло у него в мозгу тревожно и одновременно как-то отрезвляюще, он сунул пачку обратно в карман, вскочил и побежал в центр Шестокова, к казарме…
Возле каменного здания бывшего магазина было столпотворение. Солдаты «армии» Лахновского с автоматами в руках, с гранатами на поясе выбегали из казармы, но не строились повзводно, как всегда бывало при тревогах, а в полумраке сбивались, как овцы, в кучи, меж которых сновали взводные командиры. Светя фарами, из переулка вывернулись два грузовика. Две кучи солдат кинулись к ним и, толкая друг друга, сердито переругиваясь и матюкаясь, полезли в кузова.
— Где третий? Где третья машина?! — зло кричал Лахновский, выбегая из казармы.
— Сейчас Лардугин… сейчас он, — умоляюще произнёс один из шофёров, приоткрыв дверцу кабины. — Не заводится у него… Аккумулятор меняет.
— Расстреляю подлеца! — затрясся Лахновский.
— Да вон, едет! — крикнул шофёр.
Третья машина, мотая на рытвинах снопами света, бьющего из фар, неслась к казарме.
— Всё равно расстреляю после боя! — рявкнул Лахновский прямо в лицо подбежавшему Фёдору, будто заверяя его в этом. — Ну! Что? Что?
— Всё в порядке, — ответил Фёдор. — Всё тихо.
— Тихо — да! Тихо — да?! — раздражённо и недоверчиво прокричал Лахновский, нервно дёрнул высохшей головой в сторону Валентика, сидящего у стенки казармы, где было место для курения, пообещал злорадно: — Будет вам сейчас тихо!
Из-за угла казармы выбежал Майснер, за ним — тощий и какой-то жёлтый, как старая селёдка, начальник немецкого гарнизона Кугель. Лахновский метнулся им навстречу, начал что-то говорить, размахивая руками. Из-за шума работающих моторов, криков солдат слов Лахновского было не разобрать, но было понятно, что Лахновский отдаёт какое-то приказание — Кугель стоял перед ним вытянувшись. Затем повернулся и побежал назад. Майснер, сняв фуражку, обтирал платком лысину и, будто тоже получив приказание, пошёл прочь.
Фёдор шагнул к казарме, сел рядом с Валентиком, закурил, спичку бросил в бочку с водой.
— Знаете, что на фронте? — негромко спросил Валентик.
Фёдор с опаской, даже со страхом относился к этому человеку, недавно появившемуся в Шестокове, вроде бы старому знакомцу Лахновского и Лики Шиповой. Удивило и поразило Фёдора не это и даже не то, что он, объявившись, начал в открытую пьянствовать и развратничать с Леокадией, нисколько не боясь гнева Бергера. У Фёдора защемило противно сердце, когда Валентик, узнав, что Лахновский раскроил Шиповой череп тростью, с кривой ухмылкой произнёс: