Вечный зов. Том II

Пули, Как напев тирольских песен, До сих пор В ушах моих звучат. До сих пор черны мои деревья. И хотя прошло немало лет, Нет моих ровесников в деревне, Нет ровесниц. И деревни нет. Я стою один над снежным полем, Уцелевший чудом в том огне. Я давно неизлечимо болен Памятью О проклятой войне… Время, время! Как летишь ты быстро, Словно ливень с вечной высоты. В Мюнхене Иль в Гамбурге Нацисты Носят, как при Гитлере, кресты. Говорят о будущих сраженьях И давно не прячут от людей — На крестах — пожаров отраженья, Кровь невинных женщин и детей. Для убийц всё так же Солнце светит, Так же речка в тростниках шуршит. У детей убийц Родятся дети… …Ну, а детям мир принадлежит. Мир — с его тропинками лесными, С тишиной и песней соловья, С облаками белыми сквозными, С синью незабудок у ручья. Им принадлежат огни заката С ветерком, что мирно прошуршал… …Так моим ровесникам когда-то Этот светлый мир принадлежал! Им принадлежали Океаны Луговых и перелесных трав… Спят они в могилах безымянных, Мир цветов и радуг не познав. Сколько их, Убитых по программе Ненависти к Родине моей, — Девочек, Не ставших матерями, Не родивших миру сыновей. Пепелища поросли лесами… Под Смоленском, Псковом и Орлом Мальчики, Не ставшие отцами, Четверть века спят могильным сном. Их могилы не всегда укажут, Потому-то сердцу тяжело. Никакая перепись не скажет, Сколько русских нынче быть могло! Лишь глаза закрою В русском поле — Под Смоленском, Псковом и Орлом Факелы отчаянья и боли Обдадут сжигающим теплом. Тает снег в печальном редколесье. И хотя леса мои молчат, Пули, как напев тирольских песен, До сих пор в моих ушах звучат.

Пока Дмитрий это читал, стояла мёртвая тишина, всхлипнула лишь один раз Лена, а следом за ней Кирьян — безногий, совсем поседевший, как и Кружилин, старик. И когда Дмитрий замолчал, стояла всё та же тишина, всё так же всхлипывали Кирьян и Лена, а вслух сказать никто ничего не решался.

Жена Андрея во все глаза смотрела на Дмитрия, будто никогда раньше его не видела. Зубов сидел, опустив голову, Кружилин глядел куда-то в окно…

И в продолжавшейся тишине, чтобы уничтожить её, Дмитрий голосом чуть торжественным, но больше весёлым заговорил нараспев:

В моей крови Гудит набат веков, Набат побед и горьких потрясений! И знаю я — до смерти далеко — И вновь зову веселье в час весенний… Бывает так, что белый свет не мил. Но вот В полях последний снег растаял. И я окно распахиваю в мир И календарь весны моей листаю. В тот календарь, Что весь пропах листвой, Характер вписан строчкой голубою. В характере моём — И озорство, И выдержка солдата перед боем… Я слышу — Соловьи росу клюют. И солнце поднимается всё выше…

Дмитрий оборвал чтение на этих словах «всё выше», стал наливать из бутылки.

— Ну, дальше?! — перестав всхлипывать, спросила дочка Наташи и Семёна.

— А дальше я, Леночка, ещё не написал.

— Как не написал?! — Она шагнула к нему, своему дяде, положила руки на плечи, заглянула в глаза. — Ты что это говоришь? Ты какое имеешь право не написать дальше?

И только теперь за столом зашевелились, заговорили.

— Ты когда, когда их допишешь, эти стихи?

— Не знаю, Лена. — Он осторожно снял её руки со своих плеч. — Я это стихотворение пишу всю жизнь. И оно никак не дописывается.

— Ты… — Девушка зачем-то поглядела на свою мать, на бабушку. — Ты его пишешь для неё, для Галины из Винницы?

Теперь Дмитрий оглядел всех, усмехнулся.

— Не знаю. Может быть, для неё, может быть, нет… Мне просто хочется передать в нём ощущение полноты, беспредельности и нескончаемости жизни…

Анна и Наташа, слушая их разговор, улыбались. Поликарп Матвеевич Кружилин, тоже наблюдая за Дмитрием и Леной, сказал вполголоса Зубову:

— Фёдор Савельев пренебрёг тем опытом столетий, о котором армянский поэт говорил. Но брат ему этого не простил. Старший сын, Семён, поступил бы со своим отцом так же. И два младших сына — ни Дмитрий, ни Андрей — не простили. В этом — суть нелёгкой истории человечества…

* * * *

Василий Кружилин мягко спрыгнул на гравий, поставил чемоданчик, положил на него плащ и закурил. Поезд тотчас же вздрогнул, заскрипел, и зелёные, до блеска отмытые дождём вагоны поплыли мимо. С вагонов ещё капало.

Там, откуда только что вынырнул пассажирский состав, по-прежнему бушевала гроза, тяжело клубились иссиня-чёрные тучи. А здесь небо было чистым, земля совершенно суха, и лишь запылённая крыша деревянного блокпоста чуть испятнана упавшими сверху редкими каплями.

— Значит, обманул дождичек-то? — спросил зачем-то Василий у молоденькой девушки в форменном платье, стоявшей неподалёку с жёлтым, обёрнутым вокруг древка флажком.

Девушка не отвечала до тех пор, пока не миновал последний вагон. Затем опустила флажок и сказала:

— А когда он здесь у нас по-честному-то шёл?

И направилась в блокпост.

Поезд скрылся за невысокими пропылёнными тополями, посаженными вдоль линии, лязг железа затих. Теперь слышно было лишь, как погромыхивает уходящая за горизонт гроза.

Василий взял плащ, поднял чемоданчик и зашагал по мягкому просёлку вслед за поездом.

Солнце палило невыносимо. Трава по бокам дороги давно высохла, почернела, в ней дружно трещали кузнечики.

Из любопытства Василий сделал шаг в сторону. Трава тотчас захрустела под ногами, как сухари, из-под сапог взметнулись облачка пыли, и кузнечики брызнули во все стороны.

Скоро просёлок повернул в сторону от железнодорожной линии, побежал среди лугов. Сладко запахло разомлевшими травами, перегретой землёй.

Кузнечиков теперь не было слышно, и ничего не было слышно, кроме одинокой песни жаворонка.

Василий поднял голову, поглядел в бездонную голубизну неба, стараясь отыскать там певучую птичку. Но ничего не увидел, кроме высоты, необъятного простора да плавающего в этом просторе косматого солнца, которое тотчас же ударило его по глазам — и тогда на небе мгновенно проступили миллионы чёрных точек. Точки быстро увеличивались, превращались в круги, в бесформенные пятна. И всё небо затянулось сплошной чернотой.