Ведьма княгини

— Мертвые! Мертвяки идут на нас!

Если кто-то и отдыхал после боя, то от этого крика вскакивали, кто растерянно, кто замерев от непонятного ужаса. И но то, что выступало из темноты, скорее вызывало страх и недоумение, чем настраивало на схватку. Но все поняли: на них движется что-то жуткое. Рядом кто-то был. Кто-то посторонний и чужой, такой чужой, что от одного его присутствия захватывало дух. Волны холодного воздуха колебались от неслышных движений. Русичи еще никого не видели, но от этого становилось только страшнее. А тут еще и свои стали убегать, выскакивали из кустов, неслись невесть куда, орали от ужаса, вселяя панику.

Ярл Торбьерн, уже привыкший к причудам древлянского края, первым понял, что случилось. Выхватив из костра горящую головню, шагнул вперед, посветил.

— Таааак… Гости из Хель [103] пожаловали. А ну, витязи и воины Перуна, ко мне! Нам ли опасаться тех, кого мы уже уложили?

Но рядом никого не было. Где-то позади трубили в рог, кто-то выкрикивал приказы, а сам рыжий варяг стоял один против выступающих от мрака странно двигавшихся мертвецов — скособоченных, с закинутыми бледными лицами, жадно протянутыми руками. У некоторых и рук-то не было, одни обрубки, кто-то был пронзен копьем и так и шел, у кого-то все тело потемнело от засохшей крови, у кого-то голова еле держалась. Но они упорно двигались. Тихо шли, казалось, даже шагов их не слышно среди звучавших отовсюду криков, от треска валежника под ногами убегавших. Ибо витязи, днем смело кидавшиеся в сечу, теперь бежали, сами не ведая куда, когда сама смерть пришла к ним из темноты, когда чары подняли тех, кого не уложили на костер, и теперь они встали и шли на живых. А вместе с убитыми древлянами шли свои же, русские кмети, даже ярл Грим появился, посеченный, бледный, с застывшим оскаленным лицом.

103

Хель — темное царство мертвых у скандинавов; гости из Хель мертвецы.

Когда рыжий Торбьерн увидел его, он грязно выругался. Опять стал звать своих:

— А ну ко мне!

Но сам отступал, так как неуклюжие живые мертвецы стали обходить его, смотрели на него своими бессмысленными глазами, тянули руки.

Торбьерн ударил мечом кого-то, лягнул подошедшего сбоку, увернулся от протянутой руки кого-то еще, и вдруг, поняв, что остался один на один с этим мертвым войском, испытал такой ужас, что резво отскочил и кинулся назад. И тут же едва не столкнулся со Свенельдом. От страха и говорить не мог в первый миг, потом все же вымолвил:

— Хорошо, что ты пришел.

У самого зуб на зуб не попадал, и от этого бывалого варяга вдруг обуяла злость. И стыд. Ибо Свенельд умудрился привести на помощь немало кметей, а вон и княгиня Ольга стоит, замерев и широко открытыми глазами взирая на это жуткое неуклюжее воинство… Вот-вот, неуклюжее, и это сразу напомнило Торбьерну, как некогда бился с поднятыми чарами чудищами на Нечистом болоте [104] . Справились же они тогда: нападавших было превеликое множество, но сражались они очень плохо.

104

Об этом рассказывается в романе «Ведьма».

— Против умелых воинов им не выстоять, — то ли себе самому, то ли Свенельду напомнил он. Ужасно не хотелось, чтобы посадник заметил этот поначалу обуявший ярла страх.

Свенельд и не заметил. Он стал быстро отдавать приказы: сражаться следует ловко, уворачиваться да кромсать тесаками, чтобы не срастались опять. Нежить хоть и злобна, но нападает бестолково. И сейчас главное удержать людей от паники.

Пока он все это говорил, русичи перевели дух, тоже заметили, что мертвые не отличаются проворством, движутся так, будто каждую пядь земли нащупывают с трудом.

— Ко мне! — закричал Свенельд, когда мертвые стали обходить его и его людей, пытаясь взять в кольцо. И еще успел крикнуть: — Ольга, уходи отсюда!

И она кинулась прочь. Слышала сзади шум схватки, когда убегала, различила даже глухие стоны мертвых, нечеловеческие, таких голосов у живых нет. Человеческие голоса раздавались куда как более звонко, яростно, лихо, слышался хруст и стук, когда железо впивалось в уже мертвые тела. От этого звука в Ольге вдруг проснулся не страх, а злость. Вот и стала кричать куда-то в темноту:

— Ко мне, мои витязи! Неужто оставите свою княгиню на растерзание нежити?

Первым к ней подскочил — вернее, подскакал на дико храпящей лошади — молодой Претич. Спрыгнул, почти повиснув на поводьях взбрыкивавшего животного.

— Княгиня, верхом быстро, и прочь!

Сам вслушивался в крики боя. Ольга уже сидела в седле, когда он стал трубить в рожок, призывая своих. И все же спросил:

— Как с ними биться-то?

Как, как? Ольга не знала. Почти падая на холку вздыбливавшейся лошади, успела крикнуть только то, что и Свенельд ранее наказывал: рубить их надо посильнее, чтобы опять не ожили.

Это Претич и сам вскоре понял, когда из кустов на него вышло нечто с запрокинутой головой и жадно протянутыми руками. К своему ужасу, Претич узнал одного из собственных воинов: дружинника убили недалеко от стен Искоростеня, достать и положить его на костер не удалось, древляне со стен града не позволили. Теперь понятно почему: павших надо было сохранить от погребального костра, чтобы потом оживить чародейством, создав для древлян новое страшное воинство.

И все же Претич решился позвать своего павшего:

— Белав, это я, твой старшой! Очнись, друже!

Но мертвый Белав от окрика только замычал что-то глухо и утробно, даже как будто быстрее стал двигаться, быстрее загребал негнущимися ногами хвою на земле. Претич вскрикнул и резко, рубяще крутанул своей изогнутой по-хазарски саблей — отточенное лезвие словно без натуги снесло мертвому Белаву кисть руки. А тому хоть бы что, прет себе, протягивая обрубок. Тогда Претич прыгнул сбоку, и пока мертвец разворачивался покачиваясь, снес ему голову. Мертвый рухнул на колени, но не упал, опять пробовал подняться. Пришлось его еще дважды рубить сверху и наискосок. Явившиеся к Претичу на подмогу его люди не могли узнать бывшего воинского побратима. Претич же просто орал от ужаса и ража схватки: на части их, пополам, в крошку — справимся!

Самое ужасное, что было темно. Мертвые возникали из самого мрака, шли на русский дух как на приманку. Воины рубили, едва заметив шевеление, секли во мраке, опускали палицы, рычали в ярости, кидались на любой замогильный стон и рубили, рубили, как будто и не было прежней усталости. И раненые на возах, какие еще не успели отвезти, стали подниматься — разве был у них выбор? Стонали и давили копьями нежить, лежачие подрезали нелюдям ноги, наваливались, добивали сверху еще трепыхающиеся мертвые тела, пока те не затихали. Ибо самое страшное было, когда мертвые все же дорывались до живых, тут они просто разрывали тела голыми руками, в которых неожиданно оказывалась чудовищная силища, вгрызались с урчанием. И еще страшнее было то, что порванные и погрызенные начинали в свою очередь подниматься, тоже хотели убивать, но на этот раз живых. Поэтому умереть сейчас было особенно страшно. Это не было смертью, это было ужасом какого-то нового жуткого существования, подвластного ворожбе и мучительного.

И все же ловкость живых превосходила многочисленность неживых. Только в этом и было спасение. Об усталости не думалось. А тут еще и Ольга, сперва ускакавшая к лагерю, прислала подмогу. Новые прибыли с факелами, сражаться стало легче, вот так и дрались — в одной руке оружие, в другой гудящий огонь. Оказалось, мертвые боятся огня даже пуще железа. Когда начинали гореть, уже не рвались больше драться, оседали на землю.

Ночная битва была бестолковой. Где-то кричали командиры, кто-то орал от страха, кто-то от боли и мучительного ужаса. От испуга взрослые мужчины, закаленные походами, с трудом сдерживали желание по-детски кричать. Оставалось только сражаться — не за победу, а за жизнь, когда против тебя выходит сама смерть.