Ведьма на Иордане

Единственное, что осталось прежним, — это пешие прогулки. Они прочно стали частью ритуала, заведенного распорядка жизни, и без них Ханох чувствовал себя не в форме. Во время такой прогулки дорогу Ханоху преградил рыжий Мишка — известный всему Реховоту городской сумасшедший. Определить его ненормальность можно было лишь по размашистым, неэкономным движениям. Во всем остальном он вполне походил на обыкновенного израильтянина, разве что чуть менее аккуратного.

Откуда он родом, невозможно было установить, Мишка свободно изъяснялся на всех известных и неизвестных языках, причем без акцента. Выходцы из Ирака принимали его за уроженца Багдада, с кишиневцами он говорил на красивом румынском, а бывшим жителям Нью-Йорка Мишка, загородив дорогу велосипедом, читал наизусть сонеты Шекспира. Вежливые «американцы» учтиво молчали, но через десять минут их вежливости приходил конец. Мишка не обижался, а только звонил вдогонку в один из многочисленных звонков, закрепленных на никелированных рогах руля.

В субботу и праздники Мишка объезжал Реховот и, осторожно позванивая в самый деликатный из звоночков, вполголоса кричал:

— Реховот, просыпайся! Спящие, очнитесь! Бредущие во тьме, открывайте глаза!

Проезжая мимо, он заговорщицки подмигивал, и Ханоху на мгновение начинало казаться, будто Мишка ведет какую-то непонятную игру, а велосипед его, увешанный кучей безделушек и детских башмачков, не более чем замысловатый маскарад.

На сей раз подмигиванием дело не ограничилось. Мишка объехал Ханоха, соскочил с седла и, развернув велосипед, перегородил дорогу.

— Самое дорогое у человека, — начал он на чистейшем русском языке, — это жизнь. И прожить ее нужно так…

— Не так, а там, — перебил его Ханох. — Там, то есть здесь. Вот мы здесь и живем.

— А может, — хитро прищурился Мишка, — тебе только кажется, будто ты живешь. А на самом деле спишь и видишь сон.

— Если это сон, — махнул рукой по сторонам Ханох, — что же тогда реальность?

— А так часто бывает, — продолжил Мишка, — вдруг получает человек письмо или случайный разговор возникает во время случайной встречи, и понимает внезапно, что вся жизнь его не больше чем сон. Ужасный, кошмарный, невозможный сон.

— Не каркай, рыжий ворон, — снисходительно улыбнулся Ханох. — А я и не знал, что ты так хорошо владеешь русским языком.

— А я не знал, что ты такой дурак, — в тон ему ответил Мишка и, вскочив в седло, тронулся с места.

Отъехав на несколько метров, он звякнул звоночком и завел свою песенку:

— Реховот, просыпайся! Спящие, очнитесь! Бредущие во тьме, открывайте глаза!

Ханох только головой покачал. И пошел домой.

Дома его ждал неприятный сюрприз. Не успел он раздеться, как в дверь позвонили. За порогом стояла молодая женщина и с робостью смотрела на Ханоха.

— Меня к вам послал раввин… — тут она пробормотала какое-то имя, — из Тель-Авива. Просил, чтобы вы выслушали.

И она протянула Ханоху фирменный конверт раввинского суда Тель-Авива.

Посетители являлись теперь не только в суд, но и домой к Ханоху. И приходилось принимать, куда денешься! Особенно досаждали ему просители, присланные раввинами. Выросшие и воспитанные в Бней-Браке, раввины до определенного возраста никогда не сталкивались с иностранцами и свое представление о гоях черпали из книг. Гой им рисовался или попом, насильно крестящим еврейских детей, или пьяным разбойником-гайдамаком. И ежели представал пред их ясные очи скромно ведущий себя человек другой национальности, к тому же изъявляющий желание стать евреем, они приходили в восторг и немедленно посылали его к Ханоху с горячим рекомендательным письмом. Ханох поначалу недоумевал, не понимая, как может сочетаться тончайшее проникновение в сложные вопросы жизни с подобной наивностью, потом злился, а потом просто перестал обращать внимание на просьбы посодействовать и принять всяческое участие. Он теперь решал сам, по праву возложенных на него обязанностей и в силу принятой на себя ответственности. Но отмахнуться от этих рекомендаций было невозможно, и ему приходилось подробно вникать в каждое дело, а после писать высокому покровителю письмо с объяснениями.

— Проходите, — буркнул Ханох и пошел на кухню мыть руки.

Посетительница ждала в гостиной, скромно присев на краешек стула в самом конце длинного стола, покрытого белой скатертью. Ханох пересадил ее поближе, сел во главе, удобно опершись на подлокотники кресла, и принялся изучать документы. Особенно изучать было нечего — женщина приехала из Белоруссии, подлинные метрика, паспорт и выписка из трудовой книжки однозначно свидетельствовали, что Галина Дмитриевна Быкова, белоруска, двадцати трех лет от роду, закончила школу, потом железнодорожный техникум и работала в Бобруйском отделении железной дороги. Все нормально, все гладко. Как попала в Израиль — очередная загадка «Сохнута», везущего сюда всех и вся. Но выяснять это — не дело Ханоха. Он по другой части. А вот, собственно, по какой, из приложенных документов неясно.

— Что привело вас ко мне? — спросил он, закрывая папочку с бумагами.

— Видите ли, — потупилась женщина, и по ее лицу растекся неровный румянец. — Я бы хотела, ну как это сказать, стать еврейкой.

— А зачем это вам нужно?

— Наш отец, мой и сестры, погиб на заводе, когда мы были совсем маленькими. Производственная авария. Мать много работала, чтобы нас прокормить и выучить, а воспитывала соседка, Полина Абрамовна. Мы у нее как дочери были, даже язык ее выучили.

— Ир рэт аф идиш?^[5] — спросил Ханох.

— Ё, их рэт^[6], — ответила женщина и тут же перешла на идиш. Ее словарный запас был невелик, да и обороты из самых примитивных, но говорила она легко, словно дышала.

«Такого не подделать, — подумал Ханох. — Она действительно выросла рядом с евреями».

— Ну и что? — спросил он, глядя женщине прямо в глаза. Ее лицо почему-то казалось ему знакомым или напоминало кого-то. Впрочем, за последние годы он столько насмотрелся лиц из России, что немудрено было найти схожесть с кем-нибудь из бывших клиентов.

— Разве это повод стать еврейкой? — сурово спросил Ханох.

— Я очень любила покойную Полину Абрамовну, — сказала женщина. — А она так мечтала попасть на Святую землю, столько рассказывала о ней сказок и преданий, что и нас заразила. Моя сестра уже много лет здесь, только связь с ней потерялась. А я вот сейчас приехала. Ну и хочу, чтоб все правильно было, как положено.

— А что положено?

— Ну-у-у… Если живешь в другой стране, говоришь на другом языке, то нужно стать частью ее народа. Мне в Израиле очень нравится, больше, чем в Бобруйске. Я хочу замуж выйти, семью большую завести и жить тут, как все.

— А как насчет заповедей? Их много, и они сложные.

— Ничего не сложные, — улыбнулась женщина. — Полина Абрамовна почти все соблюдала, так я насмотрелась. Как халу отделять, знаю, мацу печь умею, мясную посуду с молочной не смешивать. Меня всегда к религии тянуло, только наша, православная, больше на оперу похожа, чем на веру. Я несколько раз в церковь ходила, но прилепиться не смогла. А еврейский невидимый Бог мне по душе.

Полуоткрытая дверь распахнулась, и в комнату решительными шагами вошла раббанит Мирьям.

— Прошу прощения, — быстро начала она, — я всего на минуту. Дело в том, что…

— Маринка… — ахнула женщина. — Мариночка, милая! Это я, Гала!

Ханох бросил быстрый взгляд на жену. Она побледнела, затем резко повернулась и, ни слова не сказав, вышла из комнаты.

— В чем дело? — спросил он женщину. — Что это значит?

— Это моя сестра, Маринка! — воскликнула та с величайшим волнением. — Я ищу ее больше десяти лет. А она тут, у вас.

— Мне кажется, — сухо сказал Ханох, — вы обознались.