Ведьма на Иордане
Шрифт:
Много времени уделяли физическому воспитанию; при школе был большой, хорошо оборудованный гимнастический зал. Мальчиков готовили к активной жизни в обществе: они должны были пробивать себе дорогу, а для этого требовались основательные знания реальных дисциплин и крепкие локти.
Любимым предметом Якоба стали уроки труда. Больше всего на свете ему нравилось делать что-либо собственными руками. Он мог часами просиживать в столярной мастерской, выстругивая спинку для стула или обтачивая на токарном станочке филигранные балясины для перил лестницы. Запахи стружки и резкая вонь столярного клея приводили его в восторг.
Жизнь представлялась Якобу простой и понятной. После школы отец собирался отправить его в один из немецких университетов.
Гувернантка Гертруда несколько раз тайком от родителей водила его в кирху, но сухость и скупость службы произвели на Якоба удручающее впечатление.
Все переменилось в последнем, выпускном классе. Учеба давалась Якобу легко, он без труда получал высокие оценки по всем предметам, но вдруг непонятно откуда в его душе разлилась сосущая тьма. Он не понимал, что с ним происходит. Простые и ясные удовольствия жизни уже не влекли его так, как вчера. Интересная книга или совместные юношеские забавы, еще недавно полностью поглощавшие внимание, теперь только окутывали легким туманом забвения душу, наполненную сосущей тьмой до самых краев. Он не мог забыться ни в гимнастическом зале, ни во сне: просыпаясь посреди ночи, Якоб прислушивался к себе и обнаруживал все ту же неизбывную тьму — густую и темную, словно чернила.
Поговорить с отцом он даже не пытался, они никогда не беседовали по душам. Попытка излить сердце перед ближайшим другом привела к неожиданному результату. Считая себя более взрослым и опытным, друг отвел его в бордель. Однако близкое знакомство с девицами легкого поведения вызвало у Якоба столь глубокое отвращение, что он решил стать монахом.
В костел он пришел сам, по собственной воле. Ему казалось, будто непритязательный бог однокашников сумеет утешить и его душу. Происходящее оттолкнуло Якоба. Чудовищный рев органа, тяжелые массы звуков, обрушивающиеся на покорно склоненные головы прихожан, резкие переходы от низкого, утробного гула труб к фальцетному надрыву, почти свисту. Нет, театральная пышность католической службы не для него. Но вместе с тем Якоб ощутил какое-то странное чувство облегчения, тьма не то чтобы исчезла, но немного сникла, скукожилась, даже отступила, нехотя подтягивая остающиеся фиолетовые языки.
Направление было правильным, поэтому из костела он отправился в православный храм. Однако густые клубы ладана, языческая роскошь священнических одежд, напускная пышность внутреннего убранства и юродивые нищие на паперти, вымаливающие медные монетки, оставили его душу все в том же томлении.
Вернувшись в протестантскую кирху, ту самую, куда в детстве водила его Гертруда, он впервые почувствовал нечто, напоминающее покой. Голые стены из красного кирпича, высокие своды, строгая атмосфера и сосредоточенные лица молящихся пришлись ему по нраву. Но когда он совсем было решился заговорить со священником, к нему, шаркая тщательно начищенными башмаками, приблизился человек, представившийся старостой. Говорил он неохотно, будто делая одолжение собеседнику, его губы кривились от плохо скрываемого пренебрежения. После нескольких произнесенных им слов, одним из которых было «еврей», Якоб поднялся со скамьи и, не попрощавшись, вышел наружу.
Сосущая тьма вернулась на свое место и даже поднялась выше. Теперь она подпирала кадык, вызывая судорожные глотательные движения, словно перед приступом рвоты.
Кто знает, куда завела бы Якоба борьба с тьмой, если бы не произошло событие, полностью переменившее его судьбу. Умер дед, отец отца, человек, о котором он только слышал. На похороны в далекий Хрубешув они помчались как угорелые.
— Эти похоронят, не дожидаясь приезда сына, — объяснил отец свою поспешность. Когда он произносил слово «эти», углы
его губ презрительно дрожали, как у протестантского старосты.Якоб не стал выяснять, кто такие «эти», предположив, что на месте все объяснится само собой. В Хрубешув они прикатили под вечер. Красное, точно яблоко, солнце низко висело над скособоченными крышами маленьких домов. На крышах толстым слоем лежал голубой снег. Длинные сосульки свисали с застрех. Почерневшие деревянные стены казались покрытыми вековой грязью. На соснах, тяжело взмахивая крыльями, каркали большие вороны. После высоких домов Данцига, его прямых улиц, чисто подметенных мостовых, фонарей на перекрестках Хрубешув показался Якобу краем света.
Но еще больше удивили юношу жители. Одетые в потертые кафтаны диковинного покроя, заросшие до самых глаз дремучими бородами, они совсем не знали немецкого, а говорили по-польски или на странно исковерканном идише. Якоб хорошо понимал еврейский и мог довольно бегло изъясняться, ведь его покойная мать всегда разговаривала с ним именно на этом языке, но некоторые фразы и словечки хрубешувцев привели его в полное замешательство.
В местечке у него обнаружилась целая куча родственников. Он и понятия не имел, что у отца есть три брата и две сестры, а у тех по шесть-семь детей. Все эти новоявленные двоюродные братья и сестры с интересом поглядывали на богатого городского родственника и явно хотели свести знакомство поближе.
Отец оказался старшим сыном умершего, потому на него свалилось множество всякого рода обязанностей. По дороге в Хрубешув он обещал Якобу, что в Данциг они вернутся через два дня, но родственники даже не думали отпускать их до окончания семидневного траура. Целую неделю отцу пришлось просидеть на низенькой скамеечке[12] в доме деда, принимая одного за другим всех обитателей Хрубешува.
Его тут хорошо помнили, и он сам, как выяснилось, не забыл манеры родного местечка. Разговаривая с хрубешувцами, солидный владелец данцигской типографии моментально сменил интонацию и заговорил на диковинном идише с легкостью человека, вернувшегося к родной речи. Якоб диву давался, глядя на отца. Двухдневная щетина — бриться, оказывается, было запрещено — неузнаваемо его преобразила. Городской лоск слетел, как облетают иголки с еловой ветки, оставленной на ночь рядом с горячей печью. Через два дня траура отец отличался от хрубешувцев только городским покроем одежды.
Скудный огонь немногих свечей — родственники жили бедно — зажег в его глазах неизвестные Якобу огоньки, а на щеках, то и дело раздвигаемых улыбкой, темнели ямочки. Их Якоб тоже никогда не видел, в присутствии сына отец был всегда серьезен, даже суров.
О трауре напоминала лишь низкая скамеечка. Похоже, смерть деда никого не огорчила, он прожил очень длинную жизнь и умер, удовлетворенный, в окружении внуков и правнуков.
Гости, отойдя с мороза, дежурно вздыхали, затем, быстро сообщив, что покойный прожил дай Бог и нам столько, выпивали по рюмке водки, закусывали коричневым пирогом с изюмом и пускались припоминать разные забавные случаи. Отец весело переговаривался с гостями, оказалось, чуть ли не с каждым его связывают общие воспоминания.
Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Родственники рассказали Якобу, которого называли Янклом и никак иначе, что отец уехал из местечка в двадцать лет. До этого он ничем не выделялся среди других парней, и его неожиданный отъезд, больше похожий на бегство, вызвал немалое удивление хрубешувцев, дав пищу для многомесячных пересудов.
«Понятное дело, — думал Якоб, — за двадцать лет жизни в маленьком городке можно близко познакомиться с каждым жителем».
Утром, днем и вечером отец вместе с братьями, племянниками и Якобом отправлялся в синагогу. В отличие от своего сына, он прекрасно умел молиться и делал это даже с некоторым шиком. Его голос то взлетал под самый потолок, упираясь в засиженные мухами доски, то опускался до некрашеных половиц.