Ведьма на Иордане

— Чо ты дергаешься? — прекратив хохотать, бросил водитель. — Поздно пить боржоми, приехали, парень!

Джип снова плавно закачался, фары высветили трехэтажный дом с ярко освещенными окнами, стоящий на самом краю холма.

«Нет здесь таких домов, — подумал Чубайс. — И никогда не было. И окнам не с чего светиться, откуда электричеству посреди пустыни взяться? Неужто генератор гоняют?»

Водитель остановил джип у крыльца с мраморными колоннами, выскочил, обежал машину и услужливо распахнул дверцу.

— Прошу!

Чубайс выбрался наружу и огляделся. С вершины холма открывался чарующий вид на пустыню, освещенную лунным светом. Но пейзаж сейчас мало занимал Чубайса. Возле дома горел костер, в его пламени жарилась, насаженная на вертел, целая коровья туша. На крыльце, поджидая его, стоял Рашуль.

«Значит, он и есть главный черт, — сообразил Чубайс. — Ну да, от „пингвина“ до беса рукой подать».

Он поднялся по ступенькам и остановился напротив Рашуля.

— Прибыли! — радостно вскричал тот, в знак благодарности воздевая руки к небу. — Здравствуй, здравствуй, мой родной!

Голос был не тот, чересчур тонкий и слащавый. Да и сам Рашуль вблизи не походил на того, с которым Чубайс встречался в Явниэле. Черты лица были вроде те, но дальше общего сходства дело не шло. И говорил он, слегка запинаясь и растягивая звуки, словно человек после инсульта.

— Заходи в дом, что стоишь на пороге, — произнес Рашуль, приглашающе помахивая рукой.

Глянув на его руку, Чубайс понял, что перед ним стоит существо наподобие ведьмы из Иордана, только, видимо, более продвинутое по лестнице бесовской иерархии. Принадлежность к чертовому роду выдавали кисти; пальцы на них были скрючены, точно когти на звериной лапе, готовые вцепиться в бок или загривок жертвы.

— Не хочу, — произнес Чубайс. — Нечего мне у вас делать.

Лже-Рашуль усмехнулся:

— Поздно. Обратно дороги нет.

Чубайс попробовал повернуться, но ноги не слушались. Он мог идти только прямо, только в дверь, которую уже распахнул перед ним водитель.

Большой зал внутри был переполнен чертями. Настоящими, без маскировки, такими, как их изображали на картинах средневековых художников. Они сидели на лавках, плотно прижавшись друг к другу, точно птицы на ветке, и, хватая руками куски жареного мяса из глиняных чанов, рвали его острыми зубами. Завидев Чубайса, черти зашумели:

— Наш, наш!

Тот шел ни жив ни мертв. Сердце бешено колотилось от страха, а ватные ноги передвигались сами собой. Лже-Рашуль следовал за ним по пятам. Когда они оказались во главе стола, он положил руку на плечо Чубайса и произнес:

— Пришли, сынок. Садись, перекуси с дороги.

Ноги у Чубайса подкосились, и он повалился на скамейку рядом с чертом. Тот придвинул к нему тарелку, наполненную дымящимся мясом.

— Ломани, сынок. Сразу полегчает.

Запах жареного мяса шибал в нос, рот Чубайса наполнился слюной.

— А вилку можно попросить?

— У нас едят руками, привыкай.

— Нет. Не буду. Чего вообще вы от меня хотите? Зачем привезли сюда?

— Мы хотим, чтобы ты стал одним из нас.

— К чему я вам? Вон вас сколько, сесть негде.

Черт усмехнулся:

— Ты и представить себе не можешь, сколько нас на самом деле. Но не о том речь. У каждого своя задача, свой участок работы, которую за него никто не выполнит.

— А для меня что запланировано?

— Как это «что»? — удивился черт. — Ты же Чубайс!

Увидев, что мясо остается нетронутым, он взял бутылку водки.

— Не хочешь есть — давай выпьем. За встречу. И за все хорошее.

— А водка у вас какая? — спросил Чубайс. — Я плохую не пью.

— Что значит «какая»? — снова удивился черт. — Твоя водка, «Чубайсовка»!

— Нет-нет, — замотал головой Чубайс. — Эту гадость сами употребляйте.

— «Русский стандарт» для тебя хорош? — спросил черт.

— Хорош.

Тут же на столе оказалась нераспечатанная бутылка. Черт сорвал пробку, наполнил два стакана и придвинул один Чубайсу.

— Ну, поехали. За встречу.

Чубайс сделал глоток и тут же понял, что совершил самую большую ошибку в своей жизни. Эта была вовсе не водка, а что-то ужасно едкое и всепроникающее. Он попытался выплюнуть изо рта жидкость, но не смог. Огненным валом понеслась она по организму, проламывая, подменяя и трансформируя. В ушах зазвенело, перед глазами поплыли черные круги.

Спустя секунду или вечность, время теперь воспринималось совсем по-другому, Чубайс открыл глаза.

— Ну вот, — будничным тоном произнес начальник, — теперь ты наш. И ты, и твой сын. Отправляйся к костру, покрути вертел, что-то мясо сыровато…

Чубайс хотел было возразить, что никакого сына у него нет и что он вовсе не их, а сам по себе и таковым намерен оставаться и впредь, но вместо этого послушно поднялся, поклонился начальнику и пошел к костру. В каждой клеточке его тела клокотала бешеная сила, которую он мог высвободить одним движением. Сомнения в непричастности отпали, кружевная завеса тумана, висящая перед глазами, вдруг отодвинулась, и реальность предстала перед ним во всем бесстыдстве наготы. С беспощадной резкостью Чубайс видел механизмы управления людьми и событиями. Он был настоящим хозяином мира и хотел поскорее вступить в свои права. Будущее манило нескончаемой чередой радужных перспектив. Ох, спасибо начальнику! Скорей бы за работу!

Взявшись за ручку вертела, он принялся вращать тушу. Угли почти прогорели, жар ослаб, и мясо плохо прожаривалось. Раздув угли, Чубайс подбросил дровишки, и вскоре костер весело затрещал.

Далеко внизу, за много километров от того места, где горел костер, в маленьком вагончике возле ущелья вспыхнул огонек. Поначалу едва заметный, почти искорка, он потихоньку разгорался, захватывая все новое и новое пространство, пока весь вагончик не заполыхал жарко и весело, стреляя во все стороны червонными угольками.

А в Иерухаме Ляля проснулась и заплакала.

— Что с тобой, доченька? — подбежала к ее кроватке Люда. — Почему ты плачешь?

— Сон плохой видела про папу.

— Глупости, зайчик. Сны — пустое. Завтра папа вернется и возьмет тебя в бассейн. Хочешь в бассейн?

Но Ляля не успокаивалась. Она плакала, словно от большого горя, слезы текли по щекам, падали на подушку. Люда взяла ее на руки и принялась тихонько раскачиваться. Большая холодная луна светила в окна, ночь плыла над пустыней, во дворе шумела жестяными листьями недавно посаженная пальма. И холодно было на сердце у Людмилы. Холодно и горько, как бывает только у молодой вдовы при живом муже.