Ведьма: Жизнь и времена Западной колдуньи из страны Оз
Шрифт:
В ужасе и отвращении Бок отшатнулся и сел. Он искренне надеялся, что рана не смертельна и профессор жив, вот только слишком медленно шагали полицейские с врачом — им некуда было торопиться. Бок откинулся и оперся спиной о стену, а Эврик, никогда до этого не видевший профессора, одной рукой стиснул приятелю ладонь, другой закрыл себе глаза. Скоро рядом с ними опустились Эльфаба и Галинда. Только после долгих рыданий Галинда начала свой рассказ.
— Вчера перед сном мисс Клютч опустила в нашей спальне шторы… как всегда… и тихо так, будто про себя, сказала: «Свет горит. Опять профессор засиделся». Потом присмотрелась и добавила: «Странно». Я даже внимания не обратила, а Эльфаба спросила: «Что странно?» А мисс Клютч набросила на плечи платок и прошептала: «Ничего, мои уточки, вы ложитесь, а я пойду проверю, все ли в порядке». Пожелала нам спокойной ночи и ушла.
Галинда всхлипнула и снова зарыдала, заломила руки, в исступлении попыталась разодрать на себе черное шелковое платье с белыми наплечниками. Эльфаба, за все это время не проронившая ни слезинки, словно камень в пустыне, продолжила:
— Мы ждали ее до самого завтрака, а потом пошли к мадам Кашмери и сказали, что наша опекунша куда-то пропала. Директриса ответила, что ночью с мисс Клютч случился приступ старой болезни, и ее отправили в лазарет. Кашмери запретила нам пропускать занятия и навещать ее, но когда профессор Дилламонд не пришел на первую лекцию, мы все-таки пробрались к ней в палату. Мисс Клютч лежала на кровати, и лицо у нее было какое-то нехорошее. Мы начали спрашивать, что случилось, но она молчала, хотя глаза у нее были открыты. Как будто мисс Клютч ничего не видела и не слышала. Мы подумали: может, ей дурно и у нее что-то вроде обморока, но дышала она ровно, а лицо, хоть и изменилось, было нормального цвета. Только мы собрались уходить, как мисс Клютч повернулась к тумбочке: там возле пузырька с лекарствами и стаканом с лимонной водой на серебряном подносе лежал длинный ржавый гвоздь. Она нежно взяла этот гвоздь в дрожащую руку и стала с ним разговаривать. Сказала что-то вроде: «Ты ведь не хотел тогда больно уколоть меня в ногу? Ты ведь просто шутил, привлекал к себе внимание, правда? Ничего, не волнуйся, Гвоздик, я за тобой поухаживаю. Вот только подремлю немного, а потом ты мне расскажешь, как очутился во Фроттике. Все-таки далеко от той захудалой гостиницы, где на тебе, как ты говоришь, висел знак «Посетителей не принимаем».
Бок не мог больше слушать эту ерунду. Да и какое ему было дело до живого Гвоздя, когда рядом оплакивали умершего Козла? Бок не слышал молитв за упокой души профессора, не смотрел, как уносили его труп. Ему хватило одного мимолетного взгляда на застывшее лицо, чтобы понять: то, что давало Дилламонду острый ум и неутомимый характер, исчезло навсегда.
ДРУЗЬЯ
1
Видевшие труп не сомневались: произошло убийство. Эта слипшаяся шерсть на шее, как немытая кисть маляра, эта янтарно-желтая пустота в глазах… Официальная версия гласила, что профессор Дилламонд упал на осколок увеличительного стекла и перерезал себе шею, но никто в это не верил.
Единственная, от кого надеялись что-то узнать, мисс Клютч, только бессмысленно улыбалась, когда девушки приносили ей цветы или гроздья позднего пертского винограда. Она ела ягоды и разговаривала с цветами. Врачи были в растерянности.
Глинду — в память об убитом профессоре и чтобы загладить свою грубость к нему, она взяла себе то искаженное имя, которым он ее когда-то звал, — болезнь мисс Клютч как-то особенно поразила. Она отказывалась навещать опекуншу и обсуждать ее здоровье, так что Эльфаба одна бегала в лазарет по нескольку раз в день. Бок убеждал, что болезнь мисс Клютч временная, но проходили дни, а та все не поправлялась. Недели через три мадам Кашмери вызвала к себе Эльфабу и Глинду и напомнила, что студенткам по уставу не положено жить в отдельной комнате без опекунши. Директриса предложила перейти в общую спальню. Глинда, не решавшаяся теперь спорить, безропотно согласилась. На ее счастье, Эльфаба пришла на выручку.
Так через десять дней Бок оказался за столиком в пивном саду «Петушиный двор», ожидая прибытия дилижанса из Изумрудного города. Мадам Кашмери не отпустила с ним Эльфабу, и юноше предстояло теперь самому определить, кто из семерых пассажиров были Нессароза и ее няня. Эльфаба предупредила Бока, что сестра умело скрывает свое уродство: она могла даже сама спуститься из кареты, если ступенька была устойчивой, а земля ровной.
Он их узнал, подошел, поздоровался. Няня была похожа на вареную сливу: такая же круглая, красная и морщинистая. Долгие годы в болотах Квадлинии превратили ее в рассеянную, сонливую и ворчливую старушку, которой следовало бы доживать свой век в каком-нибудь
уютном теплом уголке.— Как приятно снова увидеть манчика, — промурлыкала она Боку. — Совсем как в старые времена. — И, обернувшись в темноту дилижанса, добавила: — Ну, выходи, моя хорошая.
Если бы Бок не знал, что Нессароза — сестра Эльфабы, он бы никогда не догадался. Она не была ни зеленой, как сестра, ни синюшно-бледной, как изнеженные девицы с плохим кровообращением. Нессароза спускалась элегантно, но осторожно, стараясь опустить ногу на ступеньку всей стопой сразу. Такая странная походка приковывала взгляд к ногам, отвлекая от туловища хотя бы на первых порах.
Бок проследил, как ноги Нессарозы коснулись земли и словно приросли к ней, удерживая равновесие, а потом поднял взгляд. Перед ним стояла Нессароза — точь-в-точь такая, как ее описывала Эльфаба: розовощекая, стройная, как колосок, изумительно красивая и — безрукая. Студенческая шаль, спадавшая с ее плеч, была искусно сложена, чтобы сгладить впечатление.
— Приветствую вас, сэр, — слегка кивнула она Боку. — Наши саквояжи наверху. Справитесь?
У нее был звонкий, музыкальный голос, не то что скрипучий голос сестры. Няня проводила девушку к нанятой Боком коляске. Бок заметил, что Нессароза не очень уверенно ступает, если не опирается спиной на чью-то руку.
— Придется теперь старухе присматривать за девочками, пока они учатся, — говорила няня Боку в коляске. — Бедные сиротки: матушка давно лежит в заболоченной могилке, а отец совсем тронулся. Да, знатная была семья. А великое, как известно, и погибает ярко. А что на свете колоритнее сумасшествия? Вон прадед ихний, герцог Тропп, — и дочку пережил, и внучку, а теперь совсем из ума выжил. Эльфаба ведь наследница титула. Хотя что я тебе рассказываю: ты ведь манчик, ты и так знаешь.
— Ах, няня, перестань сплетничать, тошно становится, — подала голос Нессароза.
— И, полно, милая. Бок ведь наш земляк, почитай, старый друг. А то мы там, на болотах, совсем разучились разговаривать — квакаем хором с лягушками.
— Ты просто невыносима, — очаровательно сообщила Нессароза. — У меня голова разболится от стыда.
— Я даже знал Эльфабу, когда она была маленькой, — сказал Бок. — Я родом из деревни Закамышье в Вендовой пустоши. Вас я, наверное, тоже встречал.
— Вообще-то я больше жила в Кольвенском замке, — сказала няня. — Заботилась о леди Партре, дочери герцога. Но иногда приезжала в Закамышье, так что вполне могла тебя видеть, когда ты бегал без штанов, в одной распашонке.
— Как поживаете? — улыбнулась Нессароза.
— Меня зовут Бок, — подсказал он.
— А это Нессароза, — спохватилась няня, сообразив, что молодых людей еще формально не представили друг другу. — Она должна была приехать в Шиз на следующий год, но оказывается, у вас тут спятила чья-то опекунша. И вот няню зовут ее заменить, а разве няня может бросить свое дитятко? Конечно, нет!
— Грустная и таинственная история, — покачал головой Бок. — Мы все надеемся, что больная поправится.
В Крейг-холле Бок присутствовал при счастливом воссоединении семьи. Мадам Кашмери велела Громметику накрыть стол для сестер, няни, Бока и Глинды. Бок, обеспокоенный тем, что после страшного происшествия Глинда стала сама не своя, с облегчением заметил, каким цепким взглядом оглядела она наряд Нессарозы. Интересно, спрашивает ли она себя, как вышло, что обе сестры обезображены, а одеваются так по-разному? Эльфаба носила скромные темные цвета, Несса же, пристроившаяся на диванчике рядом с няней, которая поила ее чаем и кормила пышками, была в шелках цвета изумрудов, болотного мха и желто-зеленых роз. Сидя рядом с сестрой, зеленая Эльфаба казалась дополнением к наряду сестры.
— Все очень необычно, — говорила мадам Кашмери, — и наши комнаты, к сожалению, на это не рассчитаны. Поэтому поступим так. Оставим мисс Эльфабу и мисс Галинду — то есть Глинду, вы ведь так себя теперь зовете, дорогая? Как странно!.. Так вот, оставим этих добрых подруг в той же комнате, а вы, мисс Нессароза, вместе с няней займете смежную спальню, где раньше жила мисс Клютч. Маленькую, зато удобную.
— А когда мисс Клютч выздоровеет? — спросила Глинда.
— Ах, дитя, дитя, — покачала головой мадам Кашмери. — Сколько надежды. Как это трогательно! — И жестким голосом продолжала: — Вы ведь сами рассказывали мне, как упорно повторялись у вашей опекунши приступы этого необычного заболевания. Видимо, недуг прогрессирует. — Директриса медленно, задумчиво пожевала кусочек печенья, и щеки у нее то втягивались, то выпячивались, как жаберные крышки у рыбы. — Конечно, мы можем надеяться. Побоюсь, не более того.