Ведьма
Шрифт:
Бояться оппозиции приходилось только со стороны того человека, которого Жирар, по-видимому, более всех других поработил. Все еще находясь в полном подчинении, Екатерина, однако, уже обнаруживала легкие признаки грядущей пробуждавшейся независимости.
30 апреля во время прогулки за город, галантно устроенной Жираром, в которой участвовали как Гиоль, так и все стадо молодых святош, Екатерина впала в глубоко мечтательное настроение. Чудная весна, очаровательная в этой стране, обратила ее сердце к Богу. В припадке истинной религиозности она восклицала: «Только тебя, о Господи, я желаю! Только тебя! Даже ангелов твоих мне мало».
Одна из девушек, очень веселая, повесила себе на шею на провансальский манер маленький тамбурин. Екатерина
Она была очень возбуждена. В мае она получила от матери разрешение паломничать в Сен-Бом в церковь Мадлены, великой святой покаятельницы. Жирар согласился отпустить ее только под присмотром двух верных ему женщин – Гиоль и Ребуль. Хотя дорогой с ней моментами и случались еще экстазы, ей, однако, надоело быть пассивным орудием духа-насильника (адского ли или небесного – все равно), который ее смущал и волновал. Год ее одержимости подходил к концу. Разве она не свободна? Покинув мрачный, колдовской Тулон, очутившись на свежем воздухе, на природе, под лучами солнца, бедная пленница снова обрела свою душу, восстала против души чужой, осмелилась стать собой, осмелилась желать. Обе шпионки Жирара были смущены. По возвращении они предупредили его о происшедшей с ней перемене. Он сам скоро убедился в ней. Она не поддавалась больше экстазу, хотела подчиняться, казалось, только разуму.
Он надеялся держать ее в руках очарованием и авторитетом, наконец, одержимостью и плотской привычкой.
Ничего не выходило. Юная душа, не столько завоеванная, сколько захваченная врасплох (и притом предательски), незаметно пробуждалась к естественной жизни. Он был оскорблен. От прежней профессии педанта, тирана детей, которых он мог по желанию наказывать, тирана монахинь, не менее зависимых, он сохранил ревнивое отношение к своей власти. Он решил снова подчинить себе Екатерину, наказав ее за этот первый маленький бунт, если так можно было назвать робкий порыв порабощенной души к освобождению.
22 мая, когда по своему обыкновению она исповедовалась у него, он отказал ей в отпущении на том основании, что она очень грешна, что завтра он должен наложить на нее большое, очень большое наказание.
Какое? Пост? Но она и без того была до последней степени истощена. Продолжительные молитвы – другая епитимья – были не в духе исповедника-квиетиста, и он запрещал их. Оставалось – телесное наказание, бичевание. Это было наказание общераспространенное, практиковавшееся как в монастырях, так и в школах. Это наказание применялось так просто и сокращенно, что наказание налагалось во времена более первобытные и грубые даже в самой церкви. Из фабльо, этих наивных картин нравов, мы узнаем, что священники после исповеди тут же, на месте, позади исповедальни, били мужа и жену. Так же наказывались школьники, монахи и монахини.
Жирар знал, что Екатерина, не привыкшая к позору, отличавшаяся большой стыдливостью (только во сне, бессознательно, подвергавшаяся бесстыдному обращению), будет страшно страдать от непристойного наказания, будет сломлена им, потеряет последнюю силу сопротивления. Больше всякой другой женщины она будет оскорблена в своем женском тщеславии. Она столько страдала, столько постилась! Потом аборт! Ее и без того хрупкое тело казалось тенью. Тем более она боялась, без сомнения, показывать другим это бедное, худое, истерзанное, страдающее тело. Колени ее распухли, и она до крайности стыдилась другого маленького недомогания, которым она тогда страдала.
У нас нет мужества рассказать, что последовало. Прочтите три ее показания, столь наивные, столь глубоко искренние, данные без присяги, показания, во время которых она считала своей обязанностью говорить даже о том, что ей не следовало бы говорить в своих интересах, даже о том, чем можно было жестоко воспользоваться против нее.
Первое показание было ею дано нечаянно церковному судье, посланному, чтобы ее застигнуть врасплох. В каждом слове вы чувствуете голос юного сердца, говорящего перед самим Богом. Второе было дано магистрату, заменявшему короля, гражданскому и уголовному судье
в Тулоне, наконец, третье – на заседании парламента в Эксе.Заметьте, что все три показания, вполне совпадающие, напечатаны в Эксе на глазах ее врагов, в книге, в которой (как я ниже выясню) хотели смягчить вину Жирара и обратить внимание читателя на все, что могло говорить против Кадьер. И однако издатель не счел возможным освободить себя от обязанности поместить эти показания, отягчавшие того, к кому он был расположен.
Чудовищное безрассудство! Жирар сначала запугал несчастную девушку, а потом недостойным, варварским образом использовал ее страх. Любовь отнюдь не является в данном случае смягчающим вину обстоятельством. Он вовсе не любил ее. И в этом весь ужас дела. Читатель помнит опасные лекарства, которые он ей давал, читатель потом увидит ее беспомощность. Он не хотел ей простить, что она лучше остальных опустившихся женщин, что она соблазнила его (так невинно) и скомпрометировала его. Менее же всего он хотел простить ей, что у нее была душа. Он мечтал только об одном: сломить ее, и когда она порой говорила: «Я чувствую, я долго не проживу», он исполнялся надежды на ее близкую смерть. Какой преступный разврат.
Он осыпал гнусными поцелуями это бедное, надломленное тело, смерть которого он увидел бы с удовольствием.
Как объяснял он ей подобное возмутительное противоречивое поведение, такую смесь ласк и жестокости? Выдавал ли он их за испытание ее послушания и терпения? Или становился он смело на точку зрения Молиноса: «Грехом умерщвляй грех»? А она относилась ли серьезно ко всему этому? Или, быть может, она поняла, что эта игра в правосудие, в искупление, в покаяние не более, как разврат?
Она не хотела отдавать себе ясного отчета во всем этом, находясь после 23 мая, в июне месяце, когда наступило разнеживающее жаркое время года, в странном состоянии нравственного распада. Она подчинялась своему господину, немного боясь его, боясь своей странной рабской любви, продолжая играть комедию, подвергаясь каждый день маленькому наказанию. Жирар так мало берег ее, что нисколько не скрывал от нее своих сношений с другими женщинами. Он хотел отправить ее в монастырь. А пока что она продолжала быть его игрушкой. Она это видела и не протестовала.
Слабая и еще более надломленная постыдным обращением с ней, все более погружаясь в печаль, она не дорожила жизнью, то и дело повторяя слова (приятные для Жирара): «Я чувствую, я скоро умру».
Игуменья монастыря Оллиуль была еще очень молода для занимаемого ею места; ей было только 38 лет. Она была не глупа, жива, также быстро проникалась любовью, как и ненавистью, обладала одинаково легко воспламенявшимися сердцем и чувственностью, была лишена такта и чувства меры, необходимых для управления монастырем.
Монастырь имел два разных источника существования. С одной стороны, некоторые монахини, происходившие из консульских семейств, сделали значительные вклады и жили, как хотели. Они жили с монахами-францисканцами, управлявшими монастырем. С другой – эти монахи, орден которых был распространен не только в Марселе, но и повсюду, доставляли им пансионерок и плативших за свое содержание послушниц. Для детей подобная близость была чревата опасностями. Доказательство – дело Обани.
Здесь не существовало затворнической жизни. Монастырский устав не отличался строгостью. В жаркие летние ночи в этом африканском климате (особенно ложившемся тяжестью на запертых в оллиульском ущелье затворниц) монахини и послушницы пользовались полной свободой, уходили и приходили. То, что мы видели в Лудене в 1630 г., повторилось и в Оллиуле в 1730 г. Большинство монахинь (двенадцать из пятнадцати, живших в монастыре), заброшенные монахами, предпочитавшими знатных дам, были несчастными существами, скучавшими, обойденными. Единственным их утешением были разговоры, ребяческие выходки и особого рода интимности между собою и с послушницами.