Ведьма

— Один, один-одинешенек, — запел Болюсь, с оханьем кланяясь гостям и шаркая по полу враз ослабевшими ногами. — Как пест в деревянной ступке. И было б что молоть — впустую толкусь. Входите, сынки, мой дом — ваш дом…

Глаза словника посветлели. Совсем немного — в полутьме сеней не разглядеть. Только словно жемчугом сверкнули зрачки. И тотчас внимательный и суровый взгляд толстого книжника потеплел. И уже глядел он на словника по-сыновьи, ласково, умилительно.

Агнешка изловчилась и заглянула в щелку — великан бродил у крыльца, поводил напряженными плечами, жадно, словно гончая, втягивая носом воздух. Агнешка помнила эту огромную высокую фигуру, длинные пряди белых как снег волос. Только на этот раз на спине чудовищного чернского великана не было горба — только дикарский лук. Он распрямился, обернулся — и Агнешка отпрянула, так и не разглядев его лица, на мгновение поверив, что этот странный звероподобный чужак способен заметить ее через крошечную щелку двери.

— Коньо, — рыкнул чужак, — здесь.

— Один, значит, живешь, батюшка, — переспросил толстяк. — А не гостил ли у тебя кто?

— Как есть заходил, — запричитал Болюсь. — Мальчик чернявый. А может, белявый, — заметил он, пристально вглядываясь в красное Конрадово лицо, ища помощи. Глаза Коньо, при словах о чернявом парне отразившие лишь недоумение и досаду, вспыхнули.

— А может, и не мальчик… — задумчиво пробормотал старик, так что Коньо тотчас придвинулся к нему, ловя каждое слово. — Где в таких лохмотьях разобраться… А глаза сизые, нехорошие… Знать, воровские…

— Где? — прервав размышлявшего вслух Болюся, спросил Коньо. — Где этот мальчик? Или девочка?

Болюсь пошаркал прочь от двери, на ходу потирая лоб.

— Того не ведаю, сынки, — прошамкал он виновато. — Вчерась приходил, просился переночевать. И этак все глазом зыркал. Ну и решил я, что вор аль побирушка. Стянет чего… А денег нет — по одежонке видать да по самому. Худой как спичка, аж щеки ввалились. Мне, думаю, нахлебников не надо. Согнал я его со двора. Сказал, в Вешнево идти. Мельник там до оборвышей добрый.

— А Вешнево далеко ли? — спросил толстяк. Высокий его спутник так и не взошел на крыльцо. Бродил у двери, то и дело поглядывая на дорогу.

— Недалече… — отозвался Болюсь, бросил быстрый взор на прятавшуюся за дверью Агнешку и добавил: — Пойдем, дорожку укажу…

Лекарка сжала зубы. Злость и ярость душили ее. Да если б могла она — Землица помоги — выпросила бы у Цветноглазой невидимый плащ и заколола старого плута. Выйдет за порог, и тотчас и ее, и манусова жизнь решена.

Но Болюсь не торопился. Он прошаркал мимо великана. Агнешка слышала, как старик хвалил коней и выспрашивал, из какой такой конюшни. Видела в щелку, как он поманил к себе толстяка Коньо, и тот пошел, как баран в поводу.

И уж тут словник начал вертеть руками — дорогу до Вешнева показывать. И чем больше вертел, тем счастливее и благостнее становилось лицо Коньо. Зацепило и бывшего горбуна. Он медленно пошел к старику и пристально уставился на него через завесу белых волос.

И тут Болюсь тихо и осторожно спросил что-то. Коньо ответил ему, великан согласно качнул головой. И старик тотчас задал вдогонку еще вопрос. Агнешка вслушивалась, но без толку. Лицо словника порозовело, маленькие глазки засверкали. И девушка была уверена, что сейчас, именно сейчас продаст ее словник псам Черного князя — и, по блеску глаз, продаст недешево, с выгодой.

Агнешка прижала к груди нож, задумалась. Пожалуй, если заставит Судьба выбирать: свой нож — или пыточные подвалы Черны, быстрая легкая лебединая смерть — или долгая агония, она выберет легко, без сомнений. Да вот только Иларий… Что с ним будет? Ведь едва от морока отошел, из тайника и то сам не выберется…

Очнувшись от невеселых мыслей, девушка глянула в окно и едва не ахнула от изумления. Незваные гости садились на коней, а старик-прощелыга провожал их отеческими лобзаньями. И так растрогался, что прижал к глазам замызганный платок. Потом старый шут побрел назад к избушке.

Едва всадники скрылись меж сосен, как Болюсь в одно мгновение преобразился. Исчезла старческая походка, взгляд светился довольством и какой-то нехорошей радостью.

— Хозяюшка, — крикнул он, вступая на крыльцо, — промчалась гроза, растворяй оконца!

— Спасибо тебе, дедушка, — поклонившись до полу и до пунцовых щек горя стыдом, ответила лекарка. — Прости, что была неласкова. Должница твоя теперь травница Агнешка… И коли будет тебе, добрый словник, нужда в моем искусстве — за услугу отплачу услугой.

И Агнешка поклонилась вновь так, что рыжеватые пряди на висках коснулись некрашеных половиц.

— Эк ты, девонька, рассупонилась… — бросил старик, семеня мимо нее в темные сени. — Должников мне не надобно. Какой из меня мытарь? Не принимаю твоей помощи, травница Агнешка. И на том уговоримся… Загостился я у тебя, красавица, пора и честь знать. Благодарствую.

Словник сгреб с лавки свои пестрые тряпки, наскоро затолкал в мешок, ласково, до лучиков в уголках выцветших глаз, улыбнулся девушке, выскочил за дверь и поспешил — нет, не вслед за всадниками, а в другую сторону. Туда, где хлестало червонным золотом солнце.

Агнешка не стала смотреть вслед словнику, захлопнула дверь и бросилась к тайнику.

«Беги, — шептал у виска тихий, знакомый голос. — Одни пришли, будут и другие».

И померещились вдруг Агнешке совсем рядом, у самого плеча, семицветные глаза, оскаленный в улыбке голый, вычищенный временем череп.

Сердце стукнуло тревожно, пропустило удар, а потом прыгнуло и заколотилось в горле. Под откинутой крышкой тайника была только дохнувшая прохладой темнота. Агнешка спустилась, подхватила под руки безжизненное тело Илария, вытащила наверх.

Припала щекой к бледным, тронутым синевой губам — дышит?

Глава 38

— Помер?

— Да вроде живой…

Подхватили, понесли куда-то, уложили — как бросили. Лопатки ударились о твердое. Тадек услышал стук, но боли не почувствовал. Тело, пустое и тяжелое, словно остов ладьи, показалось вдруг неподъемной ношей, которую он не в силах сбросить.

Он долго лежал в темноте, завис между сном и явью. Час миновал или день, или одна лишь бесконечная минута упала на весы времени — едва ли мог ответить дальнегатчинский княжич. Небытие омывало его, как вода невидимой реки. И он плыл, спокойный и счастливый. То и дело во мгле проносились, как легкие рыбацкие лодки, образы смутно знакомых лиц — и он плыл мимо, не успевая ухватиться за них.

Иногда чувствовал, как к нему прикасаются чьи-то руки. И от их прикосновения становилось больно и тревожно. Руки были холодные, жесткие. Словно сама Цветноглазая пришла за ним и теперь шарила по голове и спине, обрывая последние нити, что держат его на земле.

Руки исчезали и возвращались вновь. Но однажды вместо них появились другие — мягкие и теплые.

Они легли на его горячий лоб.

— Эльжбета, — отозвалось, всплыло из памяти ласковое имя.

— Эльжбета, — вспомнило сердце, забилось, заставив кровь яростно рвануться по жилам.