Ведьмин век
Шрифт:
По месту, где она только что стояла, прокатил другой роликовый парнишка — Ивга успела ощутить проносящийся мимо вихрь и разглядеть огненно-красную кепку со сдвинутым на затылок козырьком. Пацану было всего-то лет тринадцать; в следующую секунду он налетел на железную урну и шлепнулся, проехавшись по асфальту видавшими виды наколенниками.
Клавдий выпустил ее. Она старалась смотреть мимо его глаз.
— Ивга… Скажи, что тебя беспокоит. Это важно.
Его лицо больше не было песочными часами. Ей кажется — или это настоящая, всамделишняя тревога? Его действительно так заботит то, что
— Клавдий, вы любите собак?
— Да, — ответил он сразу и без удивления.
— А кошек?
— И кошек… А что?
— А морских свинок?
— А вот свинок не люблю… И хомяков не люблю тоже. И совершенно равнодушен к рыбкам и попугаям. Что еще?
— Я для вас кошка — или все-таки хомяк? Или подопытный кролик?
В глубине души она надеялась, что он растеряется. Хотя бы на секунду смутится; напрасно надеялась.
— Ты — человек. Разве я чем-то тебя оскорбил? Обошелся, как с кошкой?..
Ну вот, теперь ей придется оправдываться. Несправедливо обидела доброго инквизитора…
Она нервно закусила губу:
— Мне… грустно. Я не вижу себя… здесь. Нигде. Мне кажется… если я подойду к зеркалу, там отразятся… комната, мои вещи… а меня не будет. Ведьма, которая работает против ведьм. Невеста без жениха… Как будто я ваша вещь — притом дешевая и уже бывшая в употреблении…
— Ты — мой сотрудник, — мягко сказал Клавдий. — Мой союзник. Мой, если хочешь, друг.
— А вот нетушки. Сотрудникам говорят правду. С друзьями… с ними вообще… тяжело. У меня никогда не было друзей… и у вас тоже.
— Откуда ты знаешь?
Ивга опомнилась.
Вечерело. Где-то далеко, наверное, в открытом ресторанчике за углом, пронзительно звенело банджо. По светло-серому, вылизанному ветром асфальту прошли красные лаковые туфли на невозможно высоких каблуках. Владелицы туфель Ивга не видела — так низко опустила повинную голову.
— Ты что же, Ивга? Ведьминские штучки? Тайное выковыриваешь на свет, делаешь явным?
— Это не тайное, — Ивга подняла голову. — Человек, который хоть чуть-чуть с вами пообщается… сразу поймет, что у вас не бывает друзей.
— Это плохо?
— Не знаю… может быть. Но ничего не поделать.
Клавдий чуть усмехнулся:
— Ну-ну… Если бы ты не была ведьмой, Ивга, я сказал бы, что ты самородок. Клубок интуиции… Надо полагать, я не способен ни на преданную дружбу, ни на возвышенную любовь.
…Ветер в лицо, чувство полета, пригибающиеся травы, лес, по вершинам которого ходят зеленые волны…
По всей ее незагорелой коже волной пробежали мурашки. От макушки и до пяток. Что это, ей нравится быть ведьмой?!
Она отвернулась. Облокотилась на чугунную ограду вокруг клумбы:
— На возвышенную любовь… Вы способны. Я знаю.
— Тебе ли не знать… Ты ведь видела ту замечательную кровать, пастбище возвышенной любви…
— Не ерничайте!..
Ей вдруг стало до слез обидно. Собственно, не понятно, чья это обида — Ивгина? Клавдия? Или той ведьмы, в чью душу она слазила сегодня без всякого на то права?
— Не ерничайте… Хоть любовь-то… не трогайте. Да, кровать ваша пошлая, да, Назар меня бросил… Но любовь… любви от этого ни холодно ни жарко. Она не спрашивает…
Ей плевать, что мы о ней думаем; ей плевать, что нам, вот именно нам ее почему-то не досталось… Но она просто есть. И мне от этого, может быть, чуть легче…— Ты не обучалась философии, Ивга. Иначе ты бы сказала — любовь есть объективная реальность, не зависящая от нашего субъективного восприятия…
— Смейтесь. Можно даже чуть громче. Смейтесь…
— Я не смеюсь… Сверхценность.
— Что?
— Сверхценность… Для тебя это — то, что ты называешь любовью. Для нынешних ведьм — по-видимому, матка…
— А для вас это, по-видимому, сигареты. Все, я пошла.
У нее хватило злости не замешкаться и не оглянуться.
Солнце все опускалось, теряясь за крышами; на улицы наползала тень, и рекламные вывески многочисленных летних баров оживали, открывались, как глаза ночного зверя.
Банджо в ресторанчике за углом смолкло. Теперь там пел под гитару широкоплечий, неестественно голубоглазый мужчина в щегольском пиджаке и потертых джинсах; ни на кого не глядя и ни о чем не думая, Ивга присела за ближайший столик.
— Слушаю вас, девушка…
Она с опозданием вспомнила, что у нее нет денег. Только на мороженое…
— Мороженое.
— Что еще?
Голубоглазый пел хорошо. Что-то про весну и про дождь.
— Больше ничего. Мороженое…
— И два коктейля. И два набора «ассорти»… Ты ведь, по обыкновению, голодная, да, Ивга?
Она содрогнулась.
Пров был одет в цивильное. В какую-то цветастую рубаху и светлые штаны, и на открытой шее Ивга разглядела серебряную цепь. Наверняка пластинка — серебряное удостоверение чугайстра — спрятана на груди под рубашкой.
— Спасибо, я ничего не хочу, — сказала она машинально.
Пров улыбнулся.
У него была нехорошая улыбка. У Ивги непроизвольно подтянулся живот.
— Зато я хочу. Очень хочу… И уже давно, — он крутанул на ножке изящный ресторанный стул. Уселся на него верхом, положил подбородок на спинку. — Сейчас мы с тобой выпьем… и спляшем. Мне надоело плясать в хороводе — я хочу пригласить свою, персональную даму…
Голубоглазый певец пел о джунглях и о звездах. Официантка принесла два высоких стакана с насыщенно-оранжевой, какой-то даже светящейся жидкостью. И два сложных сооружения из маринованных овощей.
Ивга смотрела, как долька лимона на тонкой стеклянной стенке ловит влажным сочным боком цветные огни, мигающие в такт прочувственной песне; собственное лицо казалось Ивге онемевшим, омертвевшим, как маска. Кажется, она сильно побледнела; кажется, Пров с удовлетворением это отметил.
— Пров… Я плохо… поступила. Прости меня. Я не хотела… тебя обижать.
— Да?!
— Поверь… Я была не в себе.
Он улыбнулся снова:
— Я искал тебя… в разных сомнительных местах. И не рука ли провидения — встретил в самом своем любимом кабачке… Ну, здравствуй, Ивга.
Его губы растягивались, похоже, до самых ушей и без малейшего усилия. Чугайстер-шут — такого не бывает, но вот же, сидит…
Ивга обернулась. С тоской всмотрелась в лица прохожих — ни одного знакомого. И Клавдий давно ушел, спустился в свой сырой подвал, где с увлечением губит, губит, губит скверну…