Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Один такой день стоит трехсот шестидесяти четырех прочих. В город на день приходит умопомрачительный запах свежескошенного луга. Облака превращаются в пульсирующие дымчатые фракталы. Вся медь в городе начинает петь, пронзительно и чисто, как не поют даже виолончели императорского оркестра. Вода на вкус делается похожей на сливовое вино, молоко перестает сворачиваться, а все городские плотники разом уходят в запой, потому что гвозди, которые еще не успели забить, скручиваются пружинами.
Еще забавнее Лармол воздействует на людей. У некоторых горожан на один день по какой-то причине пропадают веснушки. У стариков пробуждается юношеский пыл. Рыжие чихают целый день напролет, а либлинги маются от мигрени. У господина Лебендигерштейна, владельца бакалейной лавки поблизости от Малого Замка,
День, дарованный владыкой Лармолом, грешно отводить на учебу, муштру или рутинные хлопоты. В прошлом году они с Котейшеством сбежали из-под ока рыжей суки Гасты, прихватив с собой кувшин вина и кусок острого сыра, устроились в известном только им закутке неподалеку от Пьяного Замка и целый день до заката занимались тем, чем занимаются обыкновенно скучающие ведьмы, когда Ад не запускает свои когти им в души. Дурачились, смеялись, тянули вино, распевали «Девчонок из Броккенбурга» — столько куплетов, сколько смогли вспомнить и сочинить, включая самые соленые и пошлые — подражали университетским профессорам, строя рожи до икоты, любовались небом, лежа ничком прямо на земле.
Котейшество была из числа тех счастливиц, которых владыка Лармол не уродовал, но красил еще больше. Волосы ее, и без того густые и тяжелые, становились пугающе пушистыми, такими, что не укротить даже тремя дюжинами булавок, глаза гречишного меда будто бы делались еще больше и — Барбаросса готова была поклясться всеми энергиями Ада, которые только существуют — если смотреть в них слишком долго, она и сама начинала ощущать во рту сладкий привкус, отдающий вишневыми леденцами…
Красота Котейшества расцвела как-то украдкой, незаметно, как роза, расцветающая в дальнем углу давно брошенного, полного бурьяна, сада. Она и сама не смогла бы сказать, в какой момент тощий грязный заморыш со взглядом испуганной собаки, над которым она как-то неожиданно для себя приняла покровительство, стал превращаться в хорошенького, пусть и покрытого еще детским пухом, пока неуклюжего лебедя. По всему выходило, что это было где-то в январе восемьдесят третьего.
Жуткий это был год — ее первый год в Броккенбурге — похожий на упыря, тянущего из тебя кровь. Иногда, в самые холодные дни, казалось, что крови этой не хватит, и замерзшие пятки, которые она кутала в обмотки, прежде чем натянуть свои дырявые башмаки, явственно ощущают жар адских печей…
Они с Котейшеством не заключали договора, не обменивались платками, не пили на брудершафт, все произошло как-то само собой, как обычно и происходят все важные вещи в этом мире. После истории с «ведьминской мазью» Барбаросса, чувствуя себя обязанной этой тощей пигалице со спутанными до состояния войлока волосами, отделала на славу пару-тройку самых докучливых ее мучительниц из Шабаша. И вовсе не из благородства. Какой бы отважной сукой ты ни была, учила ее Панди, никогда не оставляй за собой долгов — в Броккенбурге никогда не знаешь, когда твой вексель будет предъявлен ко взысканию и какой ценой его придется гасить. Она просто отплатила Котейшеству за услугу и… И сама не заметила, как эта тощая малышка, похожая на перепачканную в золе мышь, испуганно вздрагивающая от каждого громкого звука, сделалась ее собственной тенью. Но не бесплотной и зловещей, как многие тени в дортуарах Шабаша, а мудрой и рассудительной — если проявлять достаточно терпения, чтобы вслушиваться в ее шорохи.
В первый же месяц их знакомства Котти спасла ее от висевшего над ее головой меча под названием нумерология — близился экзамен и Барбаросса была уверена, что чертовы цифры сомнут ее, точно легионы демонов, явившиеся из Преисподней. У нее и прежде не особенно-то ладилось с цифирью, она и считать-то умела только до ста, здесь же приходилось еще прежде чем погрузиться в вычисления постигать сложные каноны изопсефии[17], штудировать полные коварных ловушек и потаённых смыслов труды Агриппы Неттесгеймского[18]… Котейшество в три приема показала ей, что даже с цифрами можно совладать, достаточно соблюдать лишь несколько самых простых правил — и показала, как это делать.
Следом,
почти без усилий, она вытащила ее из липкой ямы телегонии, в которой она бултыхалась бы, не чувствуя под ногами дна, до второго Оффентуррена. Пассаукунст, аломантия, алхимия, спиритуализм — Котейшество обладала даром в любой адской науке ориентироваться так, точно это была привычная ей гостиная. Мало того — обладала редко встречающимся даром легко и доступно все объяснять, ловко раскладывая по полочкам. Это срабатывало даже с такими тупицами, как Барбаросса — и срабатывало наилучшим образом. Она не выдержала с отличием ни одного экзамена, броккенбургские профессора не ставили ее примером прочим суками за прилежание и талант, но она, по крайней мере, добралась до третьего круга — а когда-то была уверена, что не одолеет и первого. Черт, в какой-то миг даже патент мейстерин хексы сделался не призрачным светочем, который страшно было и вообразить, а вполне отчетливым манящим огоньком…Панди сразу ее не взлюбила. Полная противоположность Котти во всем, она никогда не утруждала себя учебой, сдавая экзамены благодаря беспримерной дерзости или отчаянной хитрости, списывая ответы под самым носом у грозных профессоров, а иногда и попросту платила им за снисходительность. Увидев Котти впервые, она ничего не сказала, только нахмурилась, а позже, оказавшись с глазу на глаз с Барбароссой, сказала ей: «Воля твоя, Красотка, но лучше бы тебе держаться от этой девочки подальше. Мне не нравятся ее глаза. Очень внимательные. Это плохо, когда у юной суки такие внимательные глаза…»
Ну конечно. Пандемия с ее безошибочным чутьем ночной разбойницы уже тогда ощущала, что с появлением Котти они стали отдаляться друг от друга. Наверно, это была ревность — ревность на особый разбойничий манер. Панди вдруг обнаружила, что ее ученица и подмастерье, уже почти было связавшая свою судьбу с ночным ремеслом, выскользает из-под ее влияния, взявшись постигать науки, и выскользает все стремительнее и стремительнее, как нож из перепачканной горячей кровью руки…
Потом была история с «Кокетливыми Коловратками», которые внезапно воспылали желанием сделать Котейшество своей сестрой. Эти глазастые стервы, даром что были на третьем круге, всегда пристально присматривались к молодняку и первыми обнаружили у Котти недурные задатки. Скверная история, которая могла закончиться для них обеих весьма паскудным образом, но которая, как ни странно, окончилась их триумфом — они вдвоем, действуя сообща, погубили полдюжины хитрых расчетливых сук, сожравших уйму школярок. Правда, Барбаросса не особенно любила ее вспоминать, ей всегда казалось, что от нее попахивает резким крысиным душком…
Они вдвоем перебили чертов ковен, но еще не были компаньонками. Они были… Подругами? Невольными союзницами? Барбаросса не была уверена в том, что смогла бы подыскать подходящее слово для обозначения их тогдашнего сосуществования. На людях она была грубовата с Котти, хорошо помня, что Шабаш не прощает ни слабости, ни привязанности, иной раз даже приходилось награждать ее оплеухой или тумаком — и всякий раз ее собственная рука, нанесшая удар, болела в тысячу раз сильнее, чем свежая ссадина на лице Котейшества.
Они тянулись друг к другу, но в то же время боялись связываться воедино — ни звериные инстинкты крошки Барби, ни трезвые расчеты Котейшества не могли предсказать, что получится из такого союза, противоестественного и странного, в равной степени опасного для них обеих. Они осторожничали почти до конца первого круга, а потом…
А потом была она. Та сука, которая едва все не уничтожила.
— Лжец.
— Что? — гомункул вяло плеснулся в банке, точно сонная рыбешка под мостом.
— На заднем дворе у фон Лееба четырнадцать могил, так?
— Опять ты за свое… Я уже сказал, я не знаю, есть ли среди них могила твоей Панди. Рад и сказать, но не помню.
Барбаросса нетерпеливо мотнула головой.
— Речь не о ней. Среди них… Среди тех четырнадцати была сука, которую звали Кольера?
Из банки несколько секунд доносилось хлюпанье. По всей видимости, гомункул жевал пустоту своими несформировавшимися до конца губами, как это иногда с ним бывало в минуту задумчивости.
— Я не слышал такого имени. Она была ведьмой?