Век Дракона. Пути Стражей

– Баю-баюшки баю, плакать прекрати, молю, а то демоны придут - нас с тобою тут найдут...

Реальность кренилась и плыла, и в этом крене даже боль в затекшем, словно окаменелом теле делалась все глуше и тупее. Появившееся ощущение облегчения и полета лишь совсем немного приостановил какой-то глухой стук и еще несколько стуков - потише. Внезапно, реальность дернулась, и еще, несколько проясняясь. Следующее прояснение сделалось ощущаемым из-за еще одного звука - вне всякого сомнения, это был голос. Голос, другой чем... чем незамеченные в полете прекратившиеся копошения и плач.

– Сын! Вставай! Тебе нельзя сейчас спать! Ты слышишь?

Кто-то встряхнул за плечо - раз, другой. Он с трудом поднял тяжелую, как горы, голову - и уперся взглядом в нечто темное и бесформенное. Бесформенное склонилось - и руки его внезапно делаются свободными, а голова - безмерно легкой и пустой. Беспредельное чувство счастливого полета прервалось ударом обо что-то твердое - быть может, даже пол. На некоторое время безмерное исчезло из поля зрения, но потом появилось вновь, и снова резкий рывок не дает соскользнуть в пучину тихого и темного счастья.

– Вставай, я сказал! Хочешь притащить мне демона на хвосте?

Крепкие руки подхватывают его подмышки, вздергивая на ноги. Реальность вновь делается душной и вязкой. Но в ней появилось понимание. Бесформенное - кажется, отец, и это он забрал из рук укачанную сестру. Он успел вернуться вовремя, чтобы не дать уснуть - уснуть с тем, чтобы никогда не проснуться. Не в этом мире. Заснуть, как люди, и не бояться проснуться - это не к нему. Только не с этим проклятием. Он не забыл. Он никогда не забывает. Просто иногда сны и Тень оказываются сильнее.

– Я принес меду и болиголова. Выпьешь отвар, и этой ночью посторожу, а ты поспишь. Точно. Но не теперь. Пойдем, умоешься. До ночи далеко.

Реальность опять уплывает куда-то в сторону, но усилием неизвестно откуда оставшихся сил он, пошатываясь и едва переставляя заплетающиеся ноги, идет, стараясь не выпускать из виду широкую спину бесформенного пятна. Сменяющий душное марево стылый ветер на какое-то время делает голову почти ясной, и даже зрение почти возвращается. Но, кроме того - ничего больше. Тело по-прежнему словно налито свинцом, а натруженные многочасовым укачиванием младенца руки не в силах поднять и кружки с водой.

– Э! Я тоже с удовольствием завалился бы в койку! Не спать, сказал!

Что-то с болью ударяет в лицо. Кажется, ему швырнули длинный шест, что он, конечно, пропустил, из-за чего и получил по лбу. Ватные пальцы с трудом сжимаются на гладком дереве, а веки по-прежнему вовсе отказываются не опускаться, заставляя пропускать новый удар. Как будто бы, уже направленный.

– Защищайся!

Удар. Еще, и еще. Каждое место прикосновения шеста вспыхивает налитой и внезапно очень яркой болью. Но, несмотря на все усилия, руки не справляются даже поднять свой шест, не то, чтобы орудовать им.

– Й...а... н...могу!

Удары прекращаются. Бесформенное уже многоцветное пятно надвигается и превращается в исхудалого издерганного мужчину, чьи перехваченные на затылке темные волосы выбиваются из-под повязки, создавая отчего-то не неряшливый, а беспокойный и крайне утомлённый вид. Красивое сухое лицо, на котором все больше выступает орлиный нос, покрыто грязью, а запавшие черные глаза смотрят с раздражением и болью. Отчего-то кажется, что пройдет день, два, год, и десяток годов, но этот образ останется в памяти навечно, и это так нелепо, что хочется иссушливо и бессмысленно смеяться - ведь, несмотря на все потуги отца, он обречен, и впереди - не год, и не десять, а, быть может, не больше нескольких десятков дней...

Лицо отодвигается, и отец вновь превращается в бесформенное пятно. Новый удар обжигает плечо.

– Не можешь? Валяй, ложись прямо тут, и спи. Тебя унесет в Тень, глаз сомкнуть не успеешь. А там - будет так же. И что ты скажешь демонам, которые почувствуют тебя там? Как ты будешь обороняться, если уже здесь не можешь? Они будут тебя мучить, ты уже знаешь это. Вечность! И что? Что ты сделаешь? Будешь просить? Умолять их будешь? Заплачешь? Предложишь откупиться от мучений своим телом? Душой? Они и так возьмут твои тело и душу, и тебя не спросят! Сопляк!

Слова отца падают отрывисто и резко. Кажется, у него даже заплетается язык - отец, в отличие от него, не спал гораздо дольше. Судя по движению впереди, он снова поднимает палку - и Дайлен, сделав над собой нечеловеческое усилие, поднимает свою.

Где-то вдалеке, должно быть, в оставленном доме, слышится детский плач. Отец мотает головой, точно у него заныли зубы. Дайлен издает протяжный, громкий стон.

– Ладно, - в голосе отца - обреченная усталость.
– Пойду я. Нельзя оставлять ее одну. Вдруг она... как ты. Иди, подои коз. Может, голодна.

Реальность, почти обретшая четкость, вновь подергивается дымкой, и все стремится завалиться куда-то вбок, пока он, захватив что-то с собой, идет в загон, к блеющим тварям. Мелкие сосцы не даются, ускользают из болющих каждым сочленением пальцев. Чувствуя нетвёрдую руку, козы подергивают ногами, перебегая с места на место. Наконец, каким-то чудом дело сделано, и Дайлен, обеими руками приподняв тяжелый кувшин с молоком, как может скорее спешит обратно.

Отец стоит на пороге. Сверток в его руках уже не плачет - противно ноет, сучит торчащими из вороха несвежих простыней кривыми ножками с розовыми пятками. Отец нетерпеливо подергивает зажатой между пальцев стеклянной бутылкой со свисающим с нее примотанным сосцом из мытой бараньей требухи.

– Ну, скоро?

Дайлен послушно ускоряет шаг. Но коварную выбоину на дороге, которую всегда обходит в трезвой памяти, в плывущем мареве не замечает вовсе. Нога подламывается, и полупьяный от бессонницы, он падает на землю, расплескивая драгоценное молоко.

– Ну что ты за косорукая бестолочь!
– отец опять срывается на крик. Сверток в его руках вздрагивает и разражается громким плачем.
– На что ты вообще годен? Никакого толка от тебя! Никакого толка!

Голос, всегда бывший низким и властным, делается все выше и как-то странно дребезжит. На несколько тягучих мгновений отец, заходящаяся у него на руках сестра и мир вокруг опять делаются расплывчатыми, едва различимыми. И вдруг ослепительно вспыхивают, ударив по глазам немыслимо ярким светом.

– Толку от тебя никакого!
– в сильнейшем раздражении, даже ярости, повторил чей-то молодой, но дребезжащий голос.
– Я посчитал тебя подарком судьбы, а ты оказался настоящим гнильем!

Авернус отвернулся от своего никчемного подопытного и в сильном волнении заходил по комнате. Он и раньше замечал признаки повышенной чувствительности к воздействию скверны у объекта его исследования, но, по недопустимому небрежению, принимал их за особенности ее восприятия именно этим телом, игнорируя тревожные знаки, и продолжая опыты в обычном режиме. И теперь он поплатился за это. Свидетельством тому были многочисленные области поражения скверной кожных покровов, проникавшие глубоко в ткани, и видоизменявшие их изнутри, деформация скелета конечностей, и свойственная большинству получивших иммунитет от скверны почти полная потеря интеллекта.