Век просвещения и критика способности суждения. Д. Дидро и И. Кант

<Максимы эти следующие: 1) иметь собственное суждение (Selbstdenken); 2) мысленно ставить себя на место каждого другого; 3) всегда мыслит в согласии с собой. Первая есть максима свободного от предрассудков, вторая — широкого и третья — последовательного образа мыслей… Освобождение от суеверий называется просвещением… [46]

И еще — <ясно, что in thesi просвещение легкое дело, a in hypothesi трудное и медленно осуществимое, так как иметь свой разум не пассивным, а всегда законодательствующим для самого себя… очень трудно… Трудн сохранить или установить чисто негативный [элемент] (в чем собственно состоит просвещение) в образе мыслей…> " [47]

46

" Там же. С. 307–308.

47

Там же.

В этой статье я не анализирую специально философскую мысль Просвещения. Но та же способность ясного, трезвого, здравого самостоятельного, независимого, проницательного суждения о вещах, о мире (отнюдь н тонкость логических разработок, не глубина философской рефлексии, н <безумие> методологических изобретений) составляет главную, неповторимую силу <Системы природы> Гольбаха, <Разговоров…> Дидро или <Общественного договора> Жан — Жака Руссо. <Здравый смысл> — так назва самый беспощадный и самый отважный атеистический памфлет XVIII в.

Очень знаменательно, что все эти определения идей Просвещени развиваются Кантом именно в <дедукции суждений вкуса>; Кант с полно осознанностью видит, что его учение о <способности суждения> (самом судить об отдельном предмете) есть учение о Просвещении, о просвещенности как особом целостном культурном феномене.

Средоточием <идеологии> Просвещения Кант считает одну из эти трех <максим> — вторую, т. е. широкий образ мыслей. Причем здесь реч идет не о способности к познанию и не о тех или других формах мировоззрения, но именно об образе мыслей, о своеобразной этике и эстетик мышления.

Этот <широкий образ мыслей> — дело весьма рискованное.

<Способность суждения, способность, которая в своей рефлексии мысленно (a priori) принимает во внимание способ представления каждого другого, дабы собственное суждение как бы считалось с совокупным человеческим разумом>, эта способность — в своем культивировании — угрожает — уничтожением самого предмета, о котором я сужу (не он важен), уничтожением всех твердых, прочных культурных форм и ценностей, уничтожением реального общения с другими людьми (зачем, ведь все учтено заранее, a priori…), — уничтожением самой творческой потенции, которая — без односторонности, без напряжения — вообще невозможна [48] .

48

Там же. С. 307.

В широком образе мыслей (широта эта беспредельна) тонет сам мысль.

И это — необходимая цена Просвещения. Авантюра эта необходима.

Без культивирования способности суждения, без этого риска (имеет вкус, и не иметь гения) теряют цену все другие человеческие способности — познания, желания, созидания — все, без исключения. Но культура Просвещения имеет и другую закраину. Это — выход сферу возвышенного.

Уже в парадоксах Дидро мы заметили, что просвещенный (утонченный) вкус всегда граничит с безвкусицей, с выходом в бесформенное, неопределенное, безграничное. В этой сфере исчезают все определения прекрасного. Но именно опасная близость этой сферы дает прекрасному какую-то опору, придает ему серьезность, сообщает подлинную силу. Кант схематизирует и эти парадоксы.

Эстетическое в <Критике способности суждения> имеет не только нижнюю закраину, те исходные внеэстетические понятия, которые должны быть преодолены, но также закраину высшую, так сказать, наверху. Эстетическое имеет смысл только тогда, когда каждое мгновение оно снова переламывается во внеэстетическую сферу, в неопределенную идею разума.

Именно в этой точке перелома эстетическое суждение, связанное с игрой познавательных способностей, оказывается предельно серьезным делом, формой самосознания и саморазвития человеческого <Я>.

По Канту, эта пограничная сфера — эстетическая в своей определенности и внеэстетическая в своей потенции — есть сфера возвышенного.

В возвышенном снова возрождаются понятия, нравственные стремления, даже простые человеческие желания, но они возрождаются не в наличной своей форме, не как нечто застывшее, извне навязанное человеку, н как нечто формирующееся, только еще возможное, как продукт и цель человеческой активности.

<Аналитика возвышенного> составляет особый большой раздел кантовской <Критики…>, но сейчас я коснусь лишь одной стороны дела — связ между идеей возвышенного и идеей Просвещения.

Возвышенное относится Кантом к сфере эстетики, но сама эстетичность возвышенного — в отличие от красоты — в том, что здесь, в этой точке, просвечивает, рефлектирует нечто иное, запредельное для <эстетических суждений>, но — отраженное в них.

Идея возвышенного зачинается безграничностью природы; челове стремится <объять необъятное>, воспроизвести бесконечное в цельном, замкнутом образе и… не может это совершить. В зазоре между безграничностью, бесформенностью воспроизводимого и законченностью образа, ег замкнутостью, и возникает раздражающее и провоцирующее ощущени (понятие?) возвышенного.

И снова — образ звездного неба.

На твердом и ограниченном небесном своде, в четких звездных точка мы видим — и не можем видеть — бесконечную и безграничную вселенную.

Возвышенного нет, если нет безграничности, но есть только тверды свод; возвышенного нет, если нет стремления увидеть (понять?) безграничное — в этом твердом, ограниченном своде человеческих небес.

Идея возвышенного — это идея (или образ) актуальной бесконечности.

<…Если вид звездного неба называют возвышенньш, то в основе суждения о нем не должны лежать понятия о мирах, населенных разумными существами; и на светлые точки, которыми, как мы видим, наполнено пространство над нами, [должно смотреть] не как на солнца, движущиеся по… орбитам, а только так, … как на широкий свод, который обнимает все; только при таком представлении мы и должны определять возвышенны характер, который чистое эстетическое суждение приписывает этом предмету> [49] .

49

Там же. С. 279.

И вот тут-то начинается самое главное.

И глаз, и мысль стремятся все (!) "схватить> и затем <соединить* бесконечное количество в едином понятии (образе).

<Со схватыванием затруднений нет, оно может идти до бесконечности; но с соединением дело тем труднее, чем дальше продвигается схватывании и быстро достигает своего максимума… Соединение никогда не бывает полным…> [50].

Дальше идет великолепный фрагмент:

<Это обстоятельство может в достаточной мере объяснить и то смущение или некоторого рода растерянность, которые, как рассказывают, охватывают посетителя в церкви св. Петра в Риме, когда он первый раз входи туда: здесь налицо чувство несоответствия между его воображением и идее целого, которую следует изобразить; причем воображение достигает своего максимума и, стремясь расширить его, сосредоточивается на сстоиЧ себе, что и доставляет ему умиленное удовольствие> [51] .

50

Там же. С. 258–259.

51

Там же. С. 259 (курсив мой. — В. Б.).

Бесконечное, безграничное не вмещается ни в какой внешний синтез (единый, цельный образ), но стоит созерцающему сосредоточиться в себе, и сразу же безграничное <умещается> в точке, в зернышке самого человеческого стремления вообразить (воплотить в образ), понять (поймать) бесконечное.

Опять преодоление. Радость от двойного движения — воображении расширяется до бесконечности и… обратным ходом (бесформенность невоображаема!) свертывается в точке неопределенного разумного понятия.