Век Зверева

— Завтра, Зверев, завтра. У меня свой календарь.

Бухтоярову было сегодня свое видение. Прислал ненадолго, сон подсмотрел.

Видел он аэропорт. Самолет «боинг» с распоротыми канистрами, из которых стекало, клубясь, зелье запредельных стран. Туман опускался на аэродром и продлевал то ли божественный каприз, то ли противоестественный транзит. Он увидел ангела, сидевшего прямо на крыле раненой машины. «Сквозит», — сказал ему, укутываясь крыльями, ангел. Зверев оглядел еще раз эту картину и отправился в буфет. Там было тихо. Там длился бесконечный разговор тех, кто ждал продолжения рейса. Чаши их были бездонны, а время отлета — нереально. Время тех, что собрались в буфете, заканчивалось. Все эти люди глянули на Бухтоярова, цыкнули зубами и принялись шушукаться. Время от времени они опять поглядывали на него и прихлебывали из своих бокалов, более похожих на лоханки. И лица все были как бы знакомыми, но опознать в точности он никого не смог, а потому покинул аэропорт и увидел, что тот и вовсе расположен на берегу реки. Плотик покачивался на отмели. Он встал на него и оттолкнулся. Потом поднял глаза наверх и увидел Служебного Ворона. Тот решил сопроводить его в одиноком путешествии по мутной реке.

Зверев и Охотовед в бункере рассказчика

В час, когда время застряло где-то в пути, когда замедлилось его течение, а многим показалось, что оно остановилось вовсе, и спали незабвенные в теплых домах и холодных, в комнатах и бараках, на плацкартных полках и скамейках в скверах, ибо не у каждого уже был теперь дом, — под половицами и под фанерой, под бетоном и под асфальтом, под плитами космодромов и коврами высоких кабинетов зашептались мыши.

Амбарные твари дождались своего часа, очнулись от анабиоза, и в анабиоз впали те, кто всегда был над ними, кто загонял их в подземелья и под двухдюймовые плахи, те, кто от щедрости или по беспечности терял колоски или куски сыра.

И даже серые и черные коты и кошки, хранители покоя людей, сбились в опасливые стаи и ждали подачек. Они не могли более охотиться. Они постигли истину этого постыдного времени.

А наверх уже лезли, прогрызая туннели и входы, серые обитатели сытого Дна. Должно быть, и там случилась непогода, и они искали теплого угла, занимая чужой и ранее невозможный.

Нам опостылели песни сверчков, и пришло бессверчковое время. И тогда дни обернулись серым бременем, а ночи прокушены были до мозжечка.

Под пассажирами в серых халатах скрипели половицы. Наверх серых, наверх! Вот оно, их время! Оно хвостато…

Наши комнаты превратились в наши ночные больницы.

Мы, забывая про Закон, пресмыкались. Вы помните этот закон? Диалектический материализм помните? Это там, где вверх! По спирали! Вы не помните ни черта. И потому направляясь ночью испить водицы, наступаете на мышь, которая занимается осмотром вашего бывшего жилья. И вы возвращаетесь в свою, покуда, постель уже по исчезающей и жалящей грани.

Вспомните про проблему яйца. В гигантском инкубаторе сквозь скорлупу просвечивают пятипалые когтистые лапы.

В час, когда время застряло в пути и есть только незабвенные осквернители праха, в час, когда сны возвращаются в норы, — что ссоры и дрязги мышиные для нас, в час постижения нового утра, серого и холодного? В этот час мы забываемся, и на наших призрачных лбах выступает влага…

— Когда это началось для тебя, Охотовед?

— У меня есть имя, но это, в принципе, не важно. Завтра мы с тобой разойдемся по своим секторам и, возможно, не встретимся более.

— Ты — вечен. Это скорей всего со мной произойдет нелепица.

— Я устал, Юрий Иванович.

— Вот закончится прусская кампания, и отдохнешь.

— Для меня все начиналось так… По утрам у моря гуляла собака.

— У какого моря, у Черного?

— У того, которое гораздо ближе. Все начинается в этих дюнах, и все здесь заканчивается. Этот водоем имеет какое-то важное значение для всех времен и народов.

Так вот. По утрам старик с собакой, старой и доброй породы, гулял в этих самых дюнах. Собаку звали смешно — Гертрудой, как и… литовских спецов по оружию. Море лизало лапы собачьи и ботинки старика. Оно было пока еще летним и спокойным. Плакать хотелось пока только собаке. Это — как выть перед покойником. Потом они возвращались домой. Старик на свой диван, собака на подстилку. Море уносило песок и приносило. Море смывало мимолетные следы. Дома старик ставил пластинку. Собака думала: «Кажется, начинается осень».

На пляжах тем временем еще продолжалось веселье и песчаные замки, построенные детьми, стояли незыблемо. Но беспокойство приходило к птицам, и они ощущали свое спасение в полете на Юг.

Я увидел тогда большую, как облако, и очень странную птицу. И не было для нее названия. Но она летела над морем, как раньше, она всегда летела над ним, и просто мы давно уже не поднимали головы к небу. И мы думали, что закрылись открытые прежде страны, и потому птицы изменили маршрут. Но и у птиц нельзя было спросить, что происходит. Они бы просто не удостоили нас внимания.

Я выходил из лета. Я года уже не помню. Не помню года той проклятой осени, когда явственно и подло проступило время перемен.

Воды моря были глубоки и хрустальны, стоило только войти в него подальше от берега, но было уже холодно.

Бесконечный сюжет, и, как через госпитальное окно в хрестоматийный и великий миг, я видел, как на дне качаются блики осеннего солнца. И по бликам этим ступала женщина, подобная золотой былинке.

Ее обнимали своды небесные, и принимали бездонные воды. В миг этот пришла иллюзия свободы, но плохая погода, наставшая вскоре, сделала мир безиллюзорным.

— А кто был этим стариком?

— Почему был. Он есть. Ян Арвидович Скудикис. Неприметный старичок из Либавы. Хранитель вечности.

— Это — связной?

— Это — больше чем связной. Запоминай. Улица Межу, двадцать один. Дом частный.

— Пароль?

— В собрании сочинений Бориса Лавренева, в шеститомнике за шестьдесят третий год, найдешь триста семьдесят пятую страницу. Найдешь пятнадцатую строку сверху. Шестнадцатая — для Яна Арвидовича. Потом — твоя семнадцатая.

— Про что там?

— Про Робинзона Крузо. Выучи все до последней запятой. Ошибешься хоть на одну, дверь закроется. Потом с тобой будут долго беседовать. Расскажешь все, начиная с Петербурга и кончая завтрашним днем. Потом тебя переправят в Германию. Там будут с тобой работать. Дел немерено впереди.

— А если здесь все переменится?

— Сегодня переменится в одну сторону, завтра — в другую. Наступает время таких больших перемен, которые не снились самым великим пророкам.

— Когда я должен уходить?

— Не сразу. Повтори номер страницы.

— Триста семьдесят пятая, пятнадцатая и семнадцатая сверху. А том какой?

— Правильно. Том первый. Адрес повтори.

— Межу, двадцать один.

— Все правильно. И просто. Поверь мне, Зверев, будущее за такими, как ты. Ты — нелогичный. Ты — недисциплинированный. Ты вино пьешь. Но тебя любят там, наверху. Мы — профессионалы, у нас не было недостатков. И у нас ничего не получилось. Настает твое время. Твой век. Ты хребтом и третьей жилой работу свою сделаешь.