Величья нашего заря. Том 1. Мы чужды ложного стыда!

Вообще если бы кто-то из прежних парижских знакомцев сейчас увидел Эвелин (во крещении Елену) Лихареву, то поразился бы до глубины души. Обрусела она самым категорическим образом. На российских харчах и при местных обычаях поправилась килограммов на десять, если не больше, и стала по-настоящему красивой молодой дамой с положенными формами, не выделяясь субтильностью на фоне женщин своего круга, тех же Майи с Татьяной. По-русски она научилась говорить практически без акцента, лишь с едва заметной картавинкой и не всегда точными интонациями и ударениями. Заодно усвоила принятую в «водяном обществе» стилистику и лексику, а также все подходящие «истинно русской» барыне манеры и привычки. При случае могла и по матушке выразиться, что в её устах звучало крайне пикантно.

Лихарев, как оказалось, на самом деле давно именно подобного и хотел. Примерно как Пушкин, изображавший в стихах свой идеал семейной жизни. Только не сумел этого сразу понять.

Отчего же сейчас вспомнилось что-то давнее, почти забытое? Ему что, мало того, что довелось пережить аж с самой Гражданской войны, о которой кроме него здесь мало кто не то чтобы задумывался, а вообще вспоминал? Да в текущей реальности та война оказалась почти игрушечной, продлилась всего около полутора лет и унесла ненамного больше сотни тысяч жизней со всех участвовавших сторон. Ни голода, ни тифа, ни «испанки», даже, считай, без взаимного организованного «красно-белого» террора обошлось.

Это же сколько лет назад он придумал себе псевдоним «Студент», начиная прямо из старших камер-пажей [5] (о чём никто, разумеется, из новых «товарищей» не подозревал) карьеру советского чекиста? Да девяносто с лишним! Летом восемнадцатого года, а как вчера всё случилось. Не совсем, конечно. Тогда было двадцать два, сейчас, как окружающие, включая жену, считают, – тридцать семь. Как Пушкину. На самом деле (или – фактически, как угодно можно сказать) – почти сто пятнадцать. Чуть-чуть помладше Михаила Басманова, но – одно поколение, просто полковник всю Мировую войну захватил, а Валентин – не успел.

5

Камер-паж – придворное звание воспитанников двух выпускных курсов Пажеского корпуса. Старший камер-паж, кроме учёбы и участия в придворных церемониях, обычно исполняет обязанности унтер-офицера или фельдфебеля в кадетских ротах корпуса.

И кто сейчас способен вспомнить, как умел смеяться над хорошим еврейским анекдотом начальник махновской контрразведки Лёва Задов, ставший потом, после Ежова, наркомом НКВД, Леонидом Михайловичем Заковским. Да что Заковский, и Ленина он близко видел, и Менжинского с Дзержинским, а со Сталиным вообще десять лет был почти неразлучен… Кому об этом расскажешь? Особенно в реальности, где никакого Сталина (в общепринятом смысле) вообще не было, если, конечно, не вспоминать малозначительного дореволюционного экспроприатора Кобу, делегата одного из первых съездов РСДРП.

Все эти мысли, пришедшие сейчас в голову, были и непонятны, и неуместны. К чему они? Разве что очередной всплеск интуиции, предвещающей серьёзные жизненные перемены?

Валентин, довольный хотя бы тем, что благодаря гомеостату нет необходимости вести «здоровый образ жизни», приличествующий возрасту, взял с резного, инкрустированного слоновой костью столика портсигар, вместо сигарет «кинг сайз» наполненный не менее длинными, но более толстыми «Купеческими». Эти очень дорогие папиросы из смеси трапезундских и виргинских табаков ему нравились, несмотря на неподобающее его общественному положению название. Оформляясь на постоянное место жительства в этой реальности, Лихарев представил куда следует безупречные бумаги, подтверждающие его княжеское достоинство, после чего вполне законно напечатал визитные карточки с титулом и гербом, и во всех прочих официальных документах получил право именоваться должным образом. Титул сам по себе был ему безразличен, но позволял многое такое, что в исполнении человека «третьего сословия» вызывало бы у окружающих лишние вопросы.

Он с удовольствием закурил, наблюдая, как голубые струйки дыма поднимаются вверх в неподвижном воздухе. И вдруг неожиданно словно заслонка в мозгу открылась: он вспомнил, что вызвало у него под утро некое томленье духа. Ему приснился Александр Шульгин, больше и ближе знакомый как нарком Шестаков. То ли приснился, то ли явился, как это бывает в вещих снах. Похоже, разговаривали они долго, но, по ощущению, довольно сумбурно. Или просто многие детали несомненно важной беседы и внутренняя логика потерялись во время пробуждения, проскочили сразу из кратковременной памяти в подсознание, минуя долговременную. Но главное, кажется, осталось.

Шульгин пытался объяснить Валентину, где сейчас находится вместе с большинством своей команды. Представлялось, что в месте, не слишком подходящем для нормальных людей. Гораздо опаснее, чем Валгалла-Таорэра, но столь же отдалённом, судя по всему. Однако быть им там сейчас необходимо, несмотря на то, что и во всех освоенных реальностях снова назревают события.

Про то, что назревает здесь, в этой самой спокойной из возможных, Лихарев знал достаточно. Русско-британская война на пороге, тут не нужно быть ни пророком, ни аггрианским резидентом. Но вмешиваться в неё Валентин не собирался. Последний разговор с Левашовым помнил и решил отстранённо стоять до конца, как бы выполняя данное «Братству» «офицерское слово».

«Вернёшься домой, – сказал тогда Олег, – и свободен. До особого распоряжения. Продолжай жить, как привык, но в полной боевой готовности. Никаких шуточек, хохмочек и прочих инициатив тебе впредь не дозволяется…»

Лихарев согласился. А какие могли быть возражения? Вот и жил, как привык, вполне даже недурственно. Денег хватало, занятий тоже. Регулярно встречались с Майей и Татьяной, пока длился их «курортный сезон». С мая по октябрь дамы жили на вилле Ларисы, а на позднюю осень и зиму возвращались в Москву, к мужьям. Сам Лихарев эти месяцы предпочитал проводить вместе с Эвелин где-нибудь подальше, южнее экватора обычно.

Дайяна его больше ни разу не беспокоила, и ему не было интереса возвращаться на Таорэру, хоть на базу, хоть в девичий пансионат. Он думал иногда, что за прошедшее время минимум сотня девушек полностью завершили курс обучения и вполне готовы вернуться на Землю для «работы по специальности». Однако никаких известий, адресованных лично ему, оттуда не поступало, и косвенных признаков он тоже не замечал.

Вполне, кстати, возможно, что временная асинхронность продолжает действовать, способов проверить это, не включаясь в процесс, у Валентина не было. Очень даже вероятно, что там прошли всего неделя или две. Как, к слову сказать, и там, где сейчас пребывает Шульгин с товарищами. Едва ли стоит допускать, что они застряли где-то на целых два года и просто не хотят давать о себе знать. Скорее всего, у них там и месяца не прошло. Иначе трудно представить, чтобы и Левашов, и Воронцов каким-то образом его не проинформировали бы. Не чужие всё-таки люди, усмехнулся Валентин.

Он ведь и сам, если по-другому считать, провёл на Земле не девяносто лет подряд. Чисто биологически тоже выходит – не больше двенадцати лет на ГИП, учитывая частые отлучки «в нулевое время», да два года здесь и примерно полгода в три приёма на Таорэре и в параллелях.

Теперь, получается, опять что-то сместилось, раз Шульгин то ли всплыл в реале, то ли ночью во сне пригласил Лихарева на контакт через астрал. Значит, наложенная на Валентина епитимья [6] закончилась или заканчивается. И он снова нужен, непонятно, правда, в каком качестве. По крайней мере, он так понял – следует быть готовым к возобновлению прежней деятельности, только не уловил, где и в какой роли.

6

Налагаемое на верующего исповедующим священником или церковноначалием наказание за нарушение религиозных канонов и церковных установлений. Обычно заключается в посте, молитвах и даже заточении в монастырь на какой-то срок или пожизненно.

Ещё, кажется, Шульгин говорил, что меры безопасности следует усилить, но как, зачем и в расчёте на кого – тоже туман. В общем, выходило так, что ему досталось нечто вроде письма в бутылке из «Детей капитана Гранта». Общий смысл ясен, а самое главное пропущено…

Он не услышал, как на веранде появилась Эвелин. Каким-то образом он её разбудил, хотя спали они в разных комнатах, Лихарев терпеть не мог, чтобы кто-то, пусть даже любимая женщина, находился с ним рядом в постели сверх необходимого. Возможно, причина её раннего пробуждения вызвана тем же, что и у него, – некоей проникшей в их обычный мир аурой, волновым воздействием иных слоев эфира. Или просто так совпало.