Великая оружейница. Рождение Меча

– Ну, ну… – Руки Смилины крепко обняли её. – Не обижайся. Ты желанна мне, горлинка. Ты сама порой не осознаёшь, какой огонь во мне распаляешь. Но ежели мы сейчас бездумно предадимся страсти, может нечаянно получиться… дитя. А ты ещё в круг Лалады не введена.

– Что за круг Лалады? – сгорая от мучительной стыдливости, подняла глаза Свобода. Никакой укоризны в очах Смилины не было, только искорка ласковой усмешки, за обманчивой лёгкостью которой пряталось настоящее, глубинное пламя.

– Обряд такой, – пояснила женщина-кошка, успокоительно чмокая девушку в носик. – Чтобы ты наполнилась светом Лалады. Только тогда наши детушки родятся с полной Лаладиной силой, а не с четвертушкой или осьмушкой.

– Ладно, – обуздывая себя и стряхивая жгучие объятия смущения, улыбнулась Свобода. – Ты в этих делах мудрее меня; пусть будет так.

Пристыжённо съёжившись, она опустила глаза долу. Смилина прижала её к груди, чмокнула в макушку.

– Как ни сладко мне с тобою, но скачи-ка домой, козочка моя легконогая. Уж прости, что выпроваживаю. Поздно уж. И тебе баиньки пора, и мне завтра вставать ранёхонько. Положила б тебя с собою, но сама понимаешь – нельзя пока.

Подтвердив договорённость на следующий шесток, они расстались.

Опасения оправдались: дома Свободу ждал суровый отцовский допрос. Перепуганная Яблонька доложила госпоже, что князь-батюшка зело сердит и ждёт её в Малой приёмной палате. Сразу княжна к нему не пошла, а побежала сперва на конюшню.

– Братцы, – обратилась она к конюхам. – Прикройте, а? Ежели будут спрашивать, скажите, что я на каком-нибудь другом коне каталась нынче, потому Бурушка мой в стойле и стоял.

– Увы, княжна, поздно выкручиваться, – развели руками те. – Нас ужо твой батюшка допросил, всё как на духу пришлось ему сказать, а сказанного-то не воротишь. Слово – не воробей, вестимо. Уж не серчай, родимая…

«Плохо дело», – приуныла Свобода, но виду не подала. Незримый стяг «Только победа» был поднят всегда, даже при самом настоящем и безнадёжном, берущем за горло поражении.

Малая палата мерцала лампами и жаровнями, золотой узор на малиновых сводах потолка горел жарко и роскошно. Отец встретил княжну угрюмым и острым взором, не предвещавшим ничего хорошего. Глаза его блестели из-под насупленных бровей, точно два злых уголька.

– Ну и где тебя лешие носили, позволь спросить? – процедил он раздражённо. – Я уж отряд на твои поиски послал, думал – опять сбежала. Вот только куда ты без своего коня подалась?

– Батюшка, я пешком нынче пройтись захотела, – бодро взяла ответное слово Свобода. – Зашла в лес, а там клюквы видимо-невидимо. Собирать стала да и забрела далековато. Утомилась, прилегла отдохнуть под кустиком да и уснула. Проспала до самых сумерек, клянусь бородой Ветроструя! Проснулась и сразу же домой поспешила. Идти-то далеко было, а стемнело уж. Плутанула малость, насилу вышла из лесу.

Князь слушал недоверчиво, холодно щурясь и жёстко сжав губы.

– Ну-ну, – хмыкнул он. – Складно сказки сказываешь… И где же твоя клюква?

– Да ребятишек встретила, – сочинила на ходу Свобода. – Они мне дорогу подсказали, вот им и отдала ягоды. Отблагодарить как-то надо ведь было. Коли б не они, плутать бы мне до рассвета!

Отец набрал воздуха в грудь, тяжело и недобро выдохнул через нос с присвистом. Свобода знала этот признак: когда он так свистел носом, терпение его было на исходе.

– А что это у тебя за колечко? – вдруг спросил он. – Я такого у тебя прежде не видел. Думал, ты подобные вещицы не жалуешь. Сознавайся: подарил кто-то?

– Нет, батюшка, я сие колечко нашла, – не моргнув глазом, соврала Свобода.

У князя вырвалось рычание: это был ещё более опасный знак, чем свист носом.

– Ох, девка, не ври мне!.. – возвысил он голос, стукнув кулаком по подлокотнику. – Кольцо, по всему видно, дорогое, а такие подарки тебе могут подносить только через родителей! Сама ты не имеешь права ничего принимать! Говори, кто сей дерзостный даритель?! Кто тебе дар сунул в обход меня, нарушив порядок?

– Батюшка, да всеми богами клянусь – никто не дарил, подобрала на прогулке. Видно, обронил кто-то, теперь уж владельца не дознаться, – внутренне дрогнув, но всеми силами сохраняя убедительность, скороговоркой выпалила княжна.

– Устал я, – вдруг сказал князь, закрывая глаза. Он весь как-то посерел и сник, голос его прозвучал блёкло и измученно. – Голова раскалывается и гудит, как колокол… Ладно, я ещё дознаюсь, кто тебе это кольцо подсунул. Ступай.

Решив, что сравнительно легко отделалась, Свобода поспешила в свои покои. Насыщенный денёк выдался! Она и сама ощущала себя выжатой досуха, но это была приятная, тёплая усталость. Как большой и прекрасный самоцвет венчает княжескую корону, так и Смилина сияла в её сердце самым ярким впечатлением. Её дом, хозяйство, огонь в печке, капельки воды на собольем мехе бровей, невыносимое колдовство поцелуев… Перебирая в памяти все слова, все движения и взгляды женщины-кошки, Свобода улыбалась с немного усталым блаженством. Иголочкой кольнула неловкость: конечно, с предложением остаться на ночь она как-то того… погорячилась. Самой теперь стыдно. Беспокойство тут же заныло больным зубом: не уронила ли она себя в глазах любимой? Не показала ли себя дешёвкой? Не охладеет ли теперь к ней Смилина, посчитав её недостойной, распутной девицей? Охо-хо… Вот ещё беда…

– Яблонька, – позвала княжна.

Девушка появилась в считанные мгновения.

– Чего изволишь, госпожа?

– Пусть мне завтра с утра баньку затопят, – зевнула Свобода. – Надо усталость сбросить.

– Будет сделано, княжна.

Ночью Свобода охотилась с матушкой, как встарь. Они сидели у костра, пекли утку и ели её с медово-клюквенной приправой, и в груди девушки разливалась пронзительная и светлая грусть, острая, как лесной осенний воздух. Последние годы, полные тоски по матушке, сползли с души, как тяжёлые слои одежды, Свобода будто вернулась в прошлое, где не было сиротливой пустоты под сердцем, ледяного склепа и хрустального гроба. Вместо этого вокруг раскинулся лес, залитый седой от тумана зарёй и пропитанный звонкой и чистой тишиной, а в тёмной глубине глаз матушки пряталась печальная мудрость.

Серый свет осеннего утра разлучил её с матушкой. Свобода долго сидела в постели с закрытыми глазами, понурив голову, слегка плывшую в отголосках сна, а Яблонька уже хлопотала вокруг:

– Банька готова, госпожа! Только тебя и ждёт! Венички берёзовые и дубовые, отвар душистый, квасок холодненький! Пышут жаром камушки, переговариваются: «Ох, водички бы на нас кто пролил!» А дровишки в печке им вторят: «Ох, жарко, жарко и нам!» Идём, княжна, потешь свою душеньку и тело своё от забот и тягот освободи!

Ласковой присказкой, сочным словцом, ясным бисером сыпала Яблонька, мягко заставляя Свободу воспрянуть навстречу новому дню. Она была простая и добрая, как пыхтящая в горшке молочная каша, речь её струилась ручейком по круглым камушкам, и веяло от слов хлебным, земным теплом. Тут хочешь не хочешь, а проснёшься и улыбнёшься, как от солнечного луча, хоть за окном и раскинулась серая осенняя хмарь.

Свобода позвала париться всех своих девушек. Щебечущей стайкой они толпились в предбаннике, разоблачаясь; Свобода тоже разделась, а кольцо сняла и положила на столик, чтобы оно ненароком не соскользнуло с мокрого пальца и не закатилось в щель меж упруго прогибающихся половиц. Под полом была яма для стока воды; ежели кольцо туда упадёт – не сыщешь.