Великая Скифия

Херсонесские негоцианты перестали жалеть, что Боспор Фракийский закрыт для торговли римским флотом, Эллада отрезана от Понта Эвксинского. Только афинские граждане имели причину для тайных вздохов, вспоминая о дешевом скифском хлебе, получая взамен более дорогой и более темный египетский.

Слава царю Митридату! Слава великому Понтийскому царству, хозяину Понта Эвксинского!..

Никто не вспоминал о бесчинствах и грубости понтийских солдат, которые превратили город в постоялый двор, оглашаемый пьяными криками и опозоренный развратом. Все, а особенно те, кто набивал карманы золотом, благословляли Диофанта.

Даже огромные поставки понтийскому войску (что-то вроде платы за оказанную военную помощь) не казались чрезмерными. Напуганные скифы-пахари довольствовались малым, отдавая хлеб за ничтожную цену, а то и просто «в долг».

Кочевые скифы и их набеги стали воспоминанием. Палаковы рати представлялись в виде нестройных толп оборванцев, бродивших где-то в степях северной Тавриды, куда загнал их Диофант. Царь Палак служил мишенью для острот херсонесских цирюльников. Над ним смеялись, называли его взбалмошным и неумным парнем, который, желая подражать своему великому отцу, начал войну, но был до полусмерти перепуган видом заморской пехоты и из заносчивого владыки сразу превратился в мирную овцу из Митридатовых стад. Базарные актеры изображали его глуповатым малым в потертом колпаке и разыгрывали сцену, как скифский владыка дерется со своими голодными женами, отнимает у них последние украшения, чтобы пропить их.

Херсонесские граждане смеялись до слез.

И вдруг все это сразу кончилось.

Нынче урожай был не хуже прошлогоднего, но большая часть собранного хлеба осталась не вывезенной с Равнины. Хлебная река, что несла свои богатства в закрома Херсонеса, сразу иссякла. То, что успели вывезти, уже уплыло на понтийских судах за море.

Словно серая градовая туча, поползли скифские полчища на юг из степей срединной и северной Тавриды. Пали Неаполь, Хаб, Палакий, а за ними и западные порты.

Мощная колесница торговли остановилась. Херсонес из гудящего улья, полного медом, с потрясающей неожиданностью превратился в старую, изрядно прогнившую колоду с пустым дуплом.

И сразу стало видно, как он дряхл, этот чудо-город, как много мха наросло на его стенах, как глубоко вросли в землю его дома и храмы, над которыми нависла мгла столетий.

3

Херемон, сын Никона, из рода Евкратидов, знатный гражданин Херсонеса Таврического, вышел из дому рано утром в сопровождении раба Будина.

Херемон был костлявый и согбенный старец. В прошлом – другое дело. Видели когда-то Херемона и победителем в борьбе, с дубовым венком на голове, и счастливым мужем благообразной Эвридики, увы, отошедшей под вечные своды Аида. Умирая, Эвридика оставила мужу дочь, ныне прекрасную Гедию.

Коварная старость сделала достойного мужа не только сморщенным и жалким, но придала его облику и движениям забавное сходство с подстреленной птицей. Он с трудом передвигался на неверных ногах и странно подергивался всем телом, как бы собираясь взлететь. Его костлявые руки походили на лапы грифона, а ссохшееся, как орех, личико по-куриному вытянулось в изогнутый нос. Глаза смотрели с детским недоумением и отражали какое-то внутреннее усилие, будто он на ходу решал в уме запутанную задачу.

Осенний ветер шумел под стрехами домов. Края гиматия, в который кутался старик, раздувались и хлопали, как парус. Херемона бросало из стороны в сторону, он что-то бормотал и стучал, как слепой, дубовым посохом по плитам мостовой.

Будин казался олицетворением величия и силы по сравнению со своим убогим господином. Раб был хорошо сложен, имел копну рыжих волос, подобных пламени пожара, и белую весноватую кожу. Его голубые глаза следили за каждым движением хозяина. При переходе через улицу он поддерживал старца своими мясистыми руками.

Несмотря на ранний час, улицы были оживлены. Прохожие обгоняли Херемона, встречные ему кланялись. Все знали его как богатейшего гражданина, собственника домов, кораблей, мастерских, складов и меняльных столов. Его уважали, как богача, боялись, как одного из заправил полиса, и ненавидели, как заимодавца, черствого и безжалостного к должникам. Многие вздыхали ночами, ломая голову над тем, как выпутаться из паутины долговых обязательств, данных когда-то Херемону, расплатиться с долгами, густо обросшими процентами. Наступит срок, и неисправимый должник будет обязан или немедленно внести всю сумму долга и процентов, или по требованию заимодавца пойти в долговую кабалу, мало чем отличающуюся от рабства. Уже немало таких, которые давно ждут рокового часа, не будучи в силах не только рассчитаться, но даже не представляя, насколько велика их разбухшая задолженность. Поэтому не удивительно, что многие из встречных низко кланялись Херемону.

По старости и физической убогости он не мог быть одним из эсимнетов, но был членом совета и имел почетную должность пастуха священных овец, принадлежащих храму Обожествленного города.

Конечно, овец охранял не сам Херемон, для этого были приставлены к стаду двое рабов. Но Херемон иногда посещал заповедные луга, где резвились посвященные богам животные. И горе нерадивым рабам, если бы они потеряли хотя бы одну божью овечку!.. При некоторой чудаковатости, старик шутить не любил и не замедлил бы содрать с виновного шкуру за недосмотр. Жрецы знали это и были спокойны за храмовое стадо. Овцы жирели и умножались во славу Херсонеса, являя собою яркое доказательство того, что всякое живое существо, посвященное богам, охраняется незримой силой. Это умиляло сердца граждан и укрепляло их благочестие.

Хозяин и раб миновали перекресток улиц, где стояла мраморная колонна с трехликой головой Гекаты, прошли вдоль колоннады гимнасия, держа направление к центру города. Туда же двигались многие, оживленно разговаривая.

Из-за угла появилась процессия. Трое рабов в красных скифских кафтанах вели под уздцы трех белых коней, покрытых яркими попонами. Сзади ползли носилки – помост, поддерживаемый носильщиками. На помосте стояла четвертая лошадь, тоже белая и тоже под попоной. Она была искусно изваяна из дерева. Ее грива и хвост были позолочены, глаза выточены из каменного угля и оправлены бронзовыми веками. Это была изящная модель, игрушка, вполне отвечающая вкусам просвещенной Эллады.

Толпа восхищенных горожан и мальчишек следовала за процессией, шумно выражая свои чувства.

– Слава щедрому Бабону!.. Слава сыну Марона!

– Богиня будет довольна таким даром, и ее милость распространится на весь народ херсонесский!

– Бабон достойный гражданин и защитник полиса!

– Поэтому Дева сохранила его в опасности!

Тот, к кому относились эти лестные отзывы, Бабон, сын Марона, шел впереди шествия, слегка прихрамывая на левую ногу. Он слышал, как его восхваляют, и его полная лоснящаяся физиономия еще больше набухала от самодовольства. Он важно выступал, посапывая и улыбаясь в бороду. Его голова была обнажена, волосы густо смазаны душистым маслом. Чтобы ветер не трепал их, вокруг головы шла тесьма, как это принято у скифов. В руке он нес венок из виноградных листьев.

Херемон остановился. В его слезливых глазах дважды отразилось шествие с белыми конями.

– Эй, друг Бабон, – окликнул он дребезжащим голосом, – в честь каких событий ты украшаешь улицы города такой процессией?

– Привет тебе, почтенный Херемон!.. Выполняю обет!

– Да ты никак хромаешь? Ах, да, ведь ты же был ранен скифами!

Они пошли рядом.

– Я действительно был ранен и только три дня тому назад поднялся с одра болезни. Лекарь с большим трудом извлек из моего левого бедра вот эту штуку.