Велики амбиции, да мала амуниция

На бильярде Николай Степанович играл виртуозно, и Вигель быстро понял, что шансов у него нет, что, впрочем, ничуть его не огорчило.

– Бильярд, голубчик, штука полезная, – говорил Немировский, методично закатывая очередной шар в лузу и то и дело откидывая со лба прядь густых волос, венчающих его голову, подобно стальному шлему. – За такой игрой хорошо думается. Кто-то, впрочем, любит размышлять за пасьянсом. Сестра моя, к примеру. Целыми днями раскладывает… Правда, о чём при этом думает, не говорит. А вы так и не ответили мне, чем занимаетесь в свободное время?

– Большей частью, книги читаю, Николай Степанович. С юности к ним питаю большую любовь.

– Хорошее дело. Рисуете ещё, я полагаю?

– Да, иногда…

– Ну, а в театры ходите ли?

– Бывает… Хотя и не часто. И, если хожу, то в драматические…

– Отчего же? Не любите музыки?

– Просто у меня слуха нет, а оттого не могу оценить её. Картину – могу. А музыку – нет. Это, право, жаль, потому что очень огорчает одного дорогого мне человека…

– Девушку?

– Да… – Вигель покраснел.

– Ай-да-ну! И зарделся, как маков цвет. Дело-то молодое… – Немировский метким ударом отправил последний шар в лузу. – Однако, партия!

– Поздравляю, Николай Степанович, – улыбнулся Пётр Андреевич.

– У экономки моей горе нынче, – вдруг сказал следователь, мелкими глотками, врастяжку, осушив рюмку ликёра. – Муж её дочери с войны без руки вернулся… Я говорю ей: слава Богу, мол, что живой. А она плачет… Жалко женщину. И парня жаль… Тяжело оно – без руки-то… Вообще, нужна ли была эта война? Как это у господина Островского? «Столько благородства, а здравого смысла ни на грош…» Или как-то в этом роде… Запамятовал… Вот, и в этой войне: благородство изумительное, но смысла никакого… Наши журналисты и литераторы поточили перья, разводя бранделясы, споря… Наши модницы пошили себе новые пальто… Даже моя сестра носит теперь «Скобелева». Из патриотизма. А наши солдаты остались лежать в чужих краях, а их вдовы будут мыкать нужду… Добро ли? Впрочем, извините меня, Пётр Андреевич, я и так недопустимо задержал вас. Поезжайте домой. И, кстати, когда будете разбираться завтра со всей этой бухгалтерией, так возьмите себе в помощь нашего писаря Любовицкого. Пусть закладчиков перепишет… Да только скажите ему, что я запрещаю ему до окончания следствия писать фельетоны об этом деле в газету! Это нынче болезнь какая-то, ей-богу: все пишут! Фельетоны! Ежечасно боишься, что собственный писарь в какой-нибудь газете тайну следствия разгласит, желая выбиться в литераторы! Балаган да и только! Так и скажите ему от меня: что если что-нибудь такое себе позволит, то я уж терпеть не стану да настою на его увольнении.

Домой Вигель вернулся уже поздним вечером, но, не успел он поставить самовар, дабы перед сном согреться любимым чаем сорта «Куанг-су», как в дверь постучали. Это была Анна Саввична. Согбенная, в тёмном капоте, тёплом платке, чёрном чепчике-мельнице, с маленьким сморщенным лицом, она переступила порог и спросила тихо:

– Можно мне у вас, Пётр Андреевич посидеть немного?

– Ради Бога, Анна Саввична, проходите. Я как раз чай поставил.

Анна Саввична прошла в комнату и, сев на край стула, вздохнула:

– Служите теперь, я слышала?

– Точно так, – Вигель подал старухе чай и отпил сам.

Анна Саввична хрустнула сахаром, сделала несколько глотков и спросила:

– И как служиться вам? Тяжело приходится?

– Как сказать… Интересно. Вот, нынче убийство случилось, так мне завтра по нему работать.

– Убийство… Всё-то убивают… Всех-то убивают… Пройдёт время, и все всех убивать зачнут… Слава Богу, я к тому времени во сырой земле упокоюсь… Худо мне, Пётр Андреевич… Вот, пришла к вам всего лишь затем, чтоб поблагодарить за лекарство, что вы мне давеча прислали, а и забыла… Вам работать завтра, а я, как в гостях, сижу и ерунду разную болтаю… Уж вы извините меня…

– Бог с вами, Анна Саввична!

– Добрый вы человек, Пётр Андреевич… Я давно вижу, что вы Олиньку мою любите… – старуха поднесла руку к сердцу. – Только вы оставьте её! Прошу вас! Господин Тягаев имеет намерение жениться на ней… Когда повезёт, так и свадьба вскорости! Я о том только и молю Бога! Он ведь человек с обхождением галантерейным… Знатный, добрый, богатый… Да за ним все девочки мои, как за каменной стеной будут! А уж тогда я со спокойной душой умереть смогу! Пожалейте вы меня, Пётр Андреевич, оставьте Олю! – Анна Саввична заплакала.

Вигель смотрел на бледное лицо старицы, по которому лились, вытекая из бесцветных глаз, слёзы, и чувствовал, как ком подкатывает к горлу, и уже собственные глаза его жжёт. Нужно было сказать что-то, но он не мог найти слов и молчал.

Наконец, Анна Саввична встала.

– Простите меня, Пётр Андреевич, – прошептала она. – Знаю, каково вам меня слушать было… Да видит Бог, что люблю я вас и желаю счастья, и Олиньке бы лучшего мужа не желала, если бы… Ну, не виноваты мы, что зашила нас судьба в чёрную шкуру! И, если осмелилась я с такой просьбой прийти к вам, то от отчаяния же! Я ведь одной ногой в могиле стою… Не судите ж меня и лихом не поминайте… Прощайте, Пётр Андреевич! Храни вас Бог! – старуха перекрестила Вигеля и ушла.

Пётр Андреевич опустился на край кровати, задул свечу, и, не раздеваясь, повалился на постель, уткнувшись лицом в подушку… Он ждал, чтобы скорее настало утро, когда можно будет взяться за работу и хоть немного забыться в ней, забыть Ольгу… Но разве же это возможно, когда она и теперь, как живая, стоит перед глазами – кроткий ангел с грустной улыбкой и ясными глазами?

***

Было ещё совсем темно, когда Василь Васильич вышел из своего дома, расположенного в Мёртвом переулке, аккурат рядом с церковью Успения, за которой простиралось старообрядческое кладбище, и быстрым шагом направился в сторону Бассейни. Утро выдалось холодным, пронизывающий ветер мёл позёмкой, завывал, щипал редких прохожих. Романенко натянул до самых бровей свою балаклаву и ещё ускорил шаг, чтобы согреться. Отправляясь к месту сбора московских дворников он оделся так, чтобы не привлекать к себе внимания: валенки, тулуп, рукавицы – приклеил и бороду. Надо сказать, что Василь Васильич, помимо прочих достоинств, обладал немалым актёрским талантом. Он мог легко предстать в роли купца, босяка, дворника, приказчика, богатого барина из высшего общества. За это знакомые и коллеги прозывали его Артистом.

Василий Романенко был родом из крестьян. Не имея ни связей, ни средств, но, обладая большой сметливостью и волей, он смог освоить азы многих наук и пробить себе торную, но пришедшуюся как нельзя более по душе, дорогу в жизнь. Служба его в сыскном ведомстве начиналась в качестве внештатного агента. Работа молодому человеку нравилась. Риска он не боялся, но даже любил его. Вскоре талантливого и универсального агента заприметил следователь Немировский.

– Экой ты Кот Иваныч! – похвалил он Романенко. – Умён ты, братец! Большой толк из тебя будет!

Вскоре Василь Васильич стал штатным сотрудником сыскного ведомства, получив и соответствующий чин. Теперь, имея за плечами, более пятнадцати лет сыщицкой работы, он имел огромное количество уже своих агентов, и имя его было весьма известно в Москве. На Хитровке и Старой площади о Романенко ходили легенды. «Гроза воров и шулеров» называли его.

Семейством Василь Васильич до сей поры не обзавёлся, считая, что оно будет лишь помехой в его полной приключений жизни. Волк-одиночка по натуре, Романенко оттого-то так легко и выходил на след самых хитроумных преступников, что имел с ними некую сродственность. Василь Васильич признался однажды:

– Если бы ещё в юности не стал я полицейским агентом, так уж без сомнения стал бы выдающимся вором… Может, даже Рахманова превзошёл бы. Да и теперь превзойду! Тем, что поймаю…

Романенко был любимцем женщин. Но ни одна из них не задерживалась в его жизни надолго. И, что удивительно, ни одна не чувствовала себя при этом обиженной…

На Бассейне уже толпились дворники. Один из них тотчас приметил Василь Васильича и подошёл к нему, поглаживая длинную бороду:

– Здрав будь, ваше благородие. Пришёл наши толки послушать?