Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.)

Политзаключённая Ольга Слиозберг вспоминает:

Нечего и говорить, что трудом нельзя было ничего добиться, что нас обманывали, что бригадиры-блатари записывали нашу выработку своим дружкам, что демонстративно для политических были отменены зачёты (уголовникам за хорошую работу день засчитывался в полтора и даже два). Нам давали тяжёлый инструмент и самые тяжёлые участки.

…А между тем труд — это было последнее, что нас отличало от массы деморализованных и циничных блатарей. Их отношение к труду было страшным.

…Бригадиры (бывшие кулаки) дрались за «политиков» — они знали, что мы будем работать добросовестно и систематически, уголовники же в час так, что за ними не угнаться, а чуть отвернётся бригадир, лягут и будут спать, пусть вянет рассада, пусть мороз побьёт молодые растения.

И чуть дальше следует описание житья-бытья «блатных» и «бытовиков»:

Совсем другая картина была в «весёлой» палатке. Там стояло семь деревянных кроватей, покрытых розовыми, голубыми, цветастыми одеялами. Подушки с вышитыми наволочками. На наволочках изображены румяные, с глазами в пол-лица девицы, голубки, цветы и вышиты надписи, вроде «Приснись мне, милый, люблю, нет силы» или «Днём и ночью без тебя нету мочи». Над постелями висели самодельные коврики из мешков с вышитыми кошками, лебедями, цветами, японками. На столе стояла, предмет нашей зависти, настоящая керосиновая лампа со стеклом.

…В этой палатке веселились далеко за полночь. Визжала гармонь, визжали пьяные голоса девиц, хрипели мужские.

Бригадир Сашка Соколов, одесский жулик, хитрый и ловкий, как чёрт, принимал гостей с соседних приисков. С нами Сашка тоже неплохо ладил, ему надо было, чтобы мы не жаловались и работали. («Путь»).

В общем, «блатные» чувствовали себя полными хозяевами в лагерях. И чем дальше, тем больше. С одной стороны, конечно, нередко им в этом помогала лагерная администрация. Так, из документов тех лет мы узнаём, что при проверке положения дел в Буреинском ИТЛ в 1939 году было установлено, что «паханствующий» элемент из сангородка не был вывезен в режимную зону, так как им руководила жена начальника III части лагеря (оперативно-чекистский отдел) Розенблит. Супруги объяснили проверяющим, что без присутствия «блатных» невозможно будет поддерживать должный режим в сангородке, поскольку только «паханы» умеют навести идеальный порядок среди зэков.

В то же время всесилие «воров» стало возможным не только при полном попустительстве администрации. Была и другая причина, о которой стараются не упоминать многие бывшие политические заключённые…

«Литёрки»

Диву даёшься иногда, сколь много скрывает какое-нибудь маленькое, незначительное на первый взгляд словечко. Впитало оно в себя и мучения людские, и ужас нравственного падения, и судьбы малых мира сего… Человек может врать, подтасовывать факты, изворачиваться, надеясь, что за далью лет истлели документы, отошли в мир иной свидетели. Не то — Слово. Оно — высший судия. Надо только уметь прочесть его свидетельства.

О картёжных играх арестантов, о различных «вольтах» и «примочках» можно рассказывать долго. Но сейчас для нас интересен только один факт. Дело в том, что на уголовном жаргоне валет, дама, король и туз именуются «картинками», остальные же карты — «литерками». И ни один арестант не объяснит вам толком, откуда пошло это название. А история его начинается ещё в далёких 30-х…

Слово «литёрка» происходит от латинского «литера» — буква. Но почему «буква»? Ведь на картах-литёрках (в отличие от «картинок») никаких букв нет — одни цифры! Но дело в том, что изначально литёрка к игральным картам не имела никакого отношения. Зато имела отношение к большой политике. Родилось слово в самый разгар сталинского террора, а точнее — в конце 30-х, когда репрессии обрушились в основном на представителей партийного и советского аппарата, видных руководителей, военачальников, деятелей культуры, интеллигенцию. Именно в ту пору безобидное слово «литера», или «буква», обрело зловещий смысл. Человек, обвинявшийся в политическом преступлении, не проходил через суд. Его судьбу решало так называемое особое совещание при НКВД СССР (созданное в 1934 году). В приговоре фигурировала не статья уголовного кодекса, а аббревиатура, обозначавшая преступление, которое инкриминировалось обвиняемому. Например, АСА (антисоветская агитация), АСВЗ (антисоветский военный заговор), ЖВН (жена врага народа), ЖИР (жена изменника родине), КРА (контрреволюционная агитация), КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) и т. д.

Разумеется, большинство этих «литер» были, мягко говоря, «липовыми». Но сейчас мы — о другом. Те, кого судили по «литерной» статье, на арестантском жаргоне получали нейтральное прозвище «литерники». Среди «блатарей» и «уркаганов», правда, более популярны были эпитеты «контрик», «враг народа», «политик» и проч. Но основная масса «сидельцев», повторяем, на первых порах ограничивалась нейтральным «литерник» (или — «литерный»).

Так что же случилось? Почему слово вдруг изменило свою форму? И велика ли разница между «литерным» и «литёркой»?

Это даже не разница — пропасть. Но чтобы понять, насколько она глубока, для начала хотя бы представим, насколько глубока была пропасть между обычными людьми — работягами, крестьянами, мелкими служащими — и руководящей элитой. В том числе и интеллигенцией, приближенной к «кормушке».

Мы вовсе не зря рассказывали выше о «чистках», «лишенцах», коллективизации, голоде, серых толпах безликих обывателей. Всё это была типичная среда типичного гражданина Советской республики. Но в этой республике существовала и своя элита. Сытая. Довольная. Шикарно одетая. Не знающая ни в чём отказа. Элита, которая свысока глядела на все эти «чистки», коллективизацию, голод, грабёж населения, нищету, кампании против валютчиков и «за золото»… Впрочем, многие не только смотрели, но и сами проводили такую политику в жизнь. Пропагандировали её и славили. Мы говорим о партийно-советской номенклатуре.

Членство в партии в 20-е — 30-е годы было первой необходимостью для человека, который хотел достичь «степеней известных». Противопоставление «партийный — беспартийный» было ярко выражено. Беспартийный имел меньшую зарплату и меньше шансов на выдвижение, первым увольнялся при сокращении, последним получал комнату или путёвку в санаторий и пр. Нормой общения между партийными и беспартийными были кастовая замкнутость и высокомерие, с одной стороны, заискивание и приниженность — с другой.

Подобострастие перед партийцами доходило до абсурда. При проверке в поезде пассажиру, предъявившему партбилет, почтительно говорят «достаточно» (А. Малышкин. «Поезд на юг»), В некоторых анкетах по изучению половой жизни спрашивалось: «Удовлетворяете вы свои половые потребности с коммунисткой, проституткой или беспартийной?» (Заметьте: «беспартийная» идёт после проститутки!) У Виталия Федоровича в очерке о Турксибе секретарь партячейки рассуждает перед журналистами: «Если ты грамоту произошёл хорошо… даже в гимназии и высче учился… но не партийный ты, не большевик… а живёшь с нами… — то и не человек ты есть!»

Разумеется, при этом условия жизни партийных, советских работников и их прихлебателей отличались от условий обычных обывателей, как небо от земли. Рядовой гражданин даже представить себе не мог, как они живут! В то время как большинство горожан ютились в коммуналках «на тридцать девять комнаток всего одна уборная», функционеры разных мастей занимали шикарные, роскошные отдельные квартиры с множеством комнат, дорогой мебелью, паркетом и антиквариатом. Те, кто рангом повыше (секретарь обкома, начальник областного НКВД) предпочитали особняки с охраной. Партсовноменклатура имела автомобили, личных шофёров, домработниц, жила спецпайками, в самый страшный голод пожирая чёрную икру и апельсины. Интересно, что многие из них пишут об этом в своих воспоминаниях, даже не задумываясь и не стыдясь.

А теперь представьте этих людей вырванными из сытой жизни и брошенными в самую гущу того народа, за счёт которого они жировали. В одну камеру, в один барак с ним, на одну баланду… Как должен был этот самый народ взирать на вчерашних царьков, перед которыми ломал шапку? На тех, по чьей вине он голодал, а может быть, лишился крова и свободы. Жалел ли он их, этот народ? Сочувствовал ли этим обитателям «дома на набережной»? Как бы не так…

И дело не столько в «блатных», которых чекисты натравливали на «политиков». Дело в том, что «воров» и уголовников молчаливо поддерживало большинство арестантов. Для автора этих строк такое открытие в своё время было серьёзным потрясением, поскольку его взгляды формировались многочисленными материалами средств массовой информации, представлявшими «истинных партийцев» невинными жертвами чекистов и «блатных». Беседуя же с бывшими лагерниками из «мужиков», я часто сталкивался с полупрезрительными, издевательскими оценками «политиков», «литёрок».

Позже подтверждение такого отношения мне стало встречаться и в воспоминаниях самих «политиков». Только не крупных функционеров, а рядовых интеллигентов. Для примера приведу отрывок из мемуаров Ольги Слиозберг, где она описывает отношение раскулаченной крестьянки Моти к «начальничкам», попавшим на нары:

Мотя… целые дни лежала с закрытыми глазами и слушала разговоры Нины и Вали. Обе они были красивы и молоды, не старше 30 лет. Нина — жена крупного военного работника, Валя — жена секретаря обкома. Они очень подружились и целыми днями вспоминали о своей прежней жизни… Им казалось, что Мотя спит, а она жадно прислушивалась и время от времени, обернувшись ко мне, шёпотом сообщала свои наблюдения:

— А у Вали-то домработница была; свекровь дома сидела, и домработницу держали.

— Так ведь она работала, а дома ребёнок.

— Ну, парню восемь лет, и бабка дома. Нет, просто избалованные!

В другой раз Валя рассказала какой-то смешной случай, как к ним пришёл важный, но не желанный гость. Она спряталась от него в детской, а муж заперся и заснул в кабинете. Гость пил со свекровью чай… Мотя… мне сообщила на ухо:

— Четыре комнаты было.

— Почему четыре — детская, кабинет и общая — всего три.

— Нет, у свекрови отдельная была. Нинке она рассказывала… У Нинки три шубы было: котиковая, белая меховая и с собой здесь бостоновая с лисой… Жили начальники!

— Да что ты всех начальниками зовёшь? Может, я тоже начальником была?

— Нет, твой муж учитель. Это рабочий человек. А ихние — начальники.

Не любила она начальников! Надо сказать, что некоторые основания для этого у неё были: за свои восемнадцать лет она не раз сталкивалась с начальниками, и каждый раз эти столкновения приносили ей немало горя.