Великие дни. Рассказы о революции

— Где же они?

— Триста ребят вступили в Кремлевский артиллерийский полк! — рапортовал репортер.

— Так. Триста. Остальные?

— У нас в подрайоне есть студенты. Они пошли в школы. Преподавать математику. Вместо саботажников.

— Вот это замечательно! — восхитился Ленин. — Каково, Яков Михайлович, а? Студенты из молодежной организации заменили саботажников! Математику преподают! Сколько их?

— Двадцать.

— А вам, молодой товарищ, сколько лет? — неожиданно заинтересовался Ленин.

— Уже шестнадцать!

— И вы руководите пролетарской организацией молодежи?

— Нет, я секретарь подрайона. А председатель — ученик седьмого класса.

— Выходит, рабочей молодежью руководят ученики? Гимназисты? — Ленин прищурился, насторожился.

— У нас руководили рабочие ребята. Вот Егор Пищаев с "Цинделя". Это большая текстильная фабрика, товарищ Ленин…

— Слыхал, слыхал про "Циндель". — Ленин улыбнулся.

— Еще у нас руководил Попов, и Лапин руководил. Этот Лапин участвовал в бою, когда наши брали Александровское училище. Это на Арбатской площади. Там в Октябрьские дни шли такие бои! Юнкера засели в училище, и Лапин дрался с юнкерами, пока его не ранили. Он был потом нашим руководителем. Вообще, товарищ Ленин, у нас в подрайоне очень много рабочих подростков. Они уже по два года на производстве, мы же должны защищать их пролетарские интересы! Но у нас нет освобожденных секретарей. И председатель тоже не освобожденный, так что мы еще и работаем.

Вот он — великий декрет нового Советского правительства. Декрет о мире. Проклятой войне, затеянной капиталистами, положен конец.

— Значит, средства к существованию вам дает репортерская работа? — Ленин все более подробно вникал в положение дел.

— Да. А все свободное время я на молодежной работе. В газете мы тоже должны защищать пролетарские интересы подростков на производстве.

— Совершенно верно, — согласился Председатель Совнаркома. — Но чтобы быть журналистом, надо много знать. А у вас тут вот, вижу, ошибки. — Он ткнул пальцем в репортерский блокнот, который все еще держал в руке. — С орфографией нелады! Вам еще надо учиться.

— Товарищ Ленин, когда мы закончим революцию, я пойду учиться.

— А революция закончится когда? Вы полагаете, через неделю? — Ленин хитро прищурился.

Юноша ничего не ответил.

— Полюбуйтесь, Яков Михайлович, какие у нас журналисты! — покачал головой Ленин. — В каких детских ботинках мы еще ходим!

Репортер невольно посмотрел на свои ботинки с обмотками.

— Нет, не об этих ботинках речь, — печально заметил Ленин. И снова обратился к Свердлову: — Придется, Яков Михайлович, уделить немного средств молодежи. Пусть у них будет освобожденный работник. Прошу вас лично заняться этим.

— Уже! — выговорил своим глубоким, низким басом Председатель ВЦИК, который обладал удивительной способностью предугадывать мысли Ленина и часто предварял его распоряжения, встречая их кратким, успокаивающим "уже".

Свердлов достал свою знаменитую записную книжку, которая порой заменяла целый секретариат, учетный отдел и отдел партийных кадров, и, с нежностью глядя сквозь овал пенсне на юношу своими антрацитовыми глазами, спросил его фамилию, имя, быстро записал. Потом спрятал книжку во внутренний карман и застегнул на все пуговицы свою двубортную кожанку.

— Вашу запись, молодой товарищ, я возьму с собой, — сказал Ленин. — Зайдите за нею часа через два в "Националь". Внизу, в комендатуре, получите ее вместе с началом. До свидания!

Юноша тотчас ушел. Филипс Прайс, наблюдавший все происходившее, тоже куда-то отодвинулся. Но прежде чем он захлопнул свои блокнот, Ленин успел заметить рисунок, сделанный Прайсом. На болом листке три головы — Ленина, Свердлова и паренька в солдатской папахе…

Вместе со Свердловым Ленин пошел к выходу и все покачивал головой:

— В каких детских ботинках мы еще шагаем… А ведь шагать-то далеко! Ох, как еще далеко…

Вдруг Свердлов увидел — репортер уходит все вперед, а обмотка на ноге размоталась, конец ее волочится по полу, и тот идет не замечая.

— Ну, Владимир Ильич, такие, как вот этот паренек, хоть и в детских, невозможно детских ботинках, а, видать, шагнут далеко!

Ленин сразу повеселел:

— Да, эти не остановятся!

Революция была молода, шагала порой в детских ботинках и переобувалась на ходу.

1963

А. С. МАКАРЕНКО ГРИШКА

1

Линейка у Пивоварова новая, ее крылья окрашены в розовый цвет, красил линейку Гришка. Гришка всегда держит в руках темно-красные вожжи и управляет золотистым, могучим жеребцом, только потому не взятым на войну, что засекается.

В прошлом году Илья Иванович ездил в губернский центр по долам и привозил оттуда целые ящики товаров, за которыми выезжал на подводе Гаврюшка. Кое-что укладывали и на линейке, — галантерею. А в этом году Пивоваров ездит известно за чем, из всех карманов у него торчат газеты, а портфельчик каким тощим уезжает, таким и приезжает.

Пивоварову сорок лет, Гришке — шестнадцать.

2

Ранней весной, когда только что оделись вербы, Гришка выехал на станцию за хозяином. Это было гораздо приятнее, чем возиться в конюшне или перекладывать в магазине ящики. Кроме того. Пивоваров был приятный и разговорчивый хозяин, а Гришке только и приходилось с ним поговорить, что по дороге.

Гришка учился в школе и умеет довольно ловко читать, Илья Иванович несколько раз хвалил его. В школе Гришка привык к мировому устройству, даже война не очень нарушила эту привычку. Была, например, японская война, тогда и убили Гришкиного отца. А теперь тоже война, и убили на ней Гаврюшкиного отца, всякому свои очередь. А в Мирополье люди жили без войны, сеяли жито, гречку и коноплю. Одни были победнее, другие побогаче, но все они в представлении Гришки были миропольцами. А уже от Мирополья во все стороны расходился белый свет. Где-то там были города, текли реки, волновались моря, Гришка о них никогда не думал. Высоко где-то царствовал царь, а еще дальше, за лесами, за ветрами и тучами, жили разные боги и святые угодники. И о царе и о боге Гришка тоже никогда не думал, во всяком случае всем своим нутром чувствовал, что бог и царь Гришкой совершенно не интересуются. Гришка тихонько жил в таком именно мировом устройстве: работал у Пивоварова, получал три рубля на всем готовом. Но вот месяца полтора-два назад царя, говорят, скинули. И в мировом устройстве что-то такое сдвинулось. Гришке, собственно говоря, и дела нет никакого к этому случаю, а все-таки как-то интересно. И хозяин об этом часто разговаривает.

На станции Гришка недолго ждал Илью Ивановича. Он вышел на площадь веселый, румяный, даже подпрыгивал чуточку. Сел на линейку и сказал:

— Поехали.

Гришка чмокнул на жеребца, натянул вожжи, жеребец любил ходить на натянутых.

— Погоняй, погоняй, Гришук, — сказал хозяин. — Теперь некогда молоко возить. Раньше мы с тобой были обыватели, а теперь — граждане. Дела другие пошли, молоко некогда возить.

В город ведет старенькая мостовая. Она называется "замостьем". На замостье булыжник от булыжника на аршин, а между ними разная дрянь и ямы. Кованое колесо провалится в яму — даже жеребец с рыси сбивается, а хозяин хватается за Гришку:

— Ишь ты, дорога называется, черт бы ее забрал! Правили, сволочи, дворцы строили да эполеты цепляли, а дорога хоть завались. Постой, Гришук, вот мы дорогу построим, дай с немцами управиться! Я тебя тогда на такой фаэтон посажу, во! Перышко в шапочку, а в руках не две вожжи, а четыре, пара совсем другое дело!

Гришка представляет себе и парный фаэтон, и красивую шапку, и двух жеребцов в запряжке, а хорошую мостовую не может представить, — не видал никогда и вообще предпочитает мягкую, раздольную накатанную ширину полтавского шляха, который выходит из города с другой стороны и по которому ездят в Завирье.