Великие мечты

«Там жизнь довольна сурова», — говорили ей.

— Эндрю, я в панике… кажется.

— Да нет, все не так уж плохо. В Найроби, по крайней мере.

— Я буду в сотне миль от Сенги.

— Послушай, Сильвия. Я заеду в Лондон на обратном пути и увижусь с тобой.

— Что ты там делаешь?

— Распределяю богатство.

— О да. Ты же в «Глобал Мани».

— Я финансирую дамбу, силосную башню, ирригационные сооружения… все что угодно.

— Ты?

— Ага. Взмахиваю волшебной палочкой, и в пустыне распускаются цветы.

Значит, он пьян. Для Сильвии ничего не могло быть хуже, чем хвастливая болтовня ниоткуда. Эндрю, ее поддержка, ее друг, ее брат — ну, почти — ведет себя так глупо, так недостойно. Она прокричала:

— Прощай! — положила трубку и заплакала.

Это был самый ужасный момент в ее жизни — другого такого же не будет. Уверенная, что Эндрю забыл о ее звонке, она не ждала его, но через два дня он позвонил ей из аэропорта Хитроу.

— Вот я и приехал, малышка Сильвия. Где мы можем с тобой поговорить?

Тут же, в аэропорту, Эндрю набрал номер Юлии и спросил, можно ли им с Сильвией прийти и поговорить в доме. Свою квартиру он сдавал, а Сильвия жила в крохотной каморке вместе с еще одним врачом.

Юлия помолчала, потом сказала:

— Я не понимаю. Ты спрашиваешь для себя и Сильвии разрешения прийти в наш дом? Что ты хочешь этим сказать?

— Я думаю, тебе не понравилось бы, если бы мы пришли не спросясь.

Молчание.

— У тебя остался ключ, я полагаю. — На этом Юлия закончила разговор.

Приехав в дом, они первым делом пошли к ней. Юлия сидела одна, строгая, и раскладывала на столе пасьянс. Она подставила щеку Эндрю, хотела ограничиться тем же и с Сильвией, но не выдержала напускной суровости и встала, чтобы обнять молодую женщину.

— Я думала, что ты уже уехала в Цимлию, — сказала Юлия.

— Разве могу я уехать, не попрощавшись.

— А сейчас ты пришла прощаться?

— Нет, вылет через неделю.

Старые проницательные глаза изучили Эндрю и Сильвию с головы до ног. Юлия хотела сказать, что Сильвия слишком худа и что ей не нравится, как выглядит Эндрю. Что с ним происходит?

— Идите и поговорите, — велела она молодежи, беря в руки карты.

Оба виновато пробрались в большую гостиную, полную воспоминаний, и опустились на старинный красный диван, обнявшись.

— О Эндрю, только с тобой мне бывает так комфортно.

— И мне с тобой.

— А как же Софи?

Сердитый смех.

— С Софи — комфортно? С ней у меня все кончено.

— Бедный Эндрю. Она вернулась к Роланду?

— Он прислал ей красивый букет, и этого было достаточно.

— А что за букет?

— Ноготки — тоска. Анемоны — покинутый. И конечно же, тысячу роз. Что значит любовь. Да, ему достаточно просто послать цветы. Но надолго букета не хватило. Роланд снова стал вести себя как обычно, и тогда уже Софи послала ему букет, который говорил «Война»: чертополох.

— Она сейчас с кем-то другим?

— Да, но никто не знает с кем.

— Бедная Софи.

— Давай сначала займемся бедной Сильвией. Почему мы ничего не слышим о тебе и каком-то фантастически везучем парне?

Она бы выскользнула из-под его руки, но он удержал ее.

— Мне как-то… не везет.

— Ты влюблена в отца Джека?

И тут уж Сильвия отстранилась, выпрямилась, оттолкнула Эндрю.

— Нет, как ты можешь… — Но увидела его лицо, полное сочувствия, и сказала: — Да, я его любила.

— Монахини всегда любят своего священника, — проговорил он.

Сильвия не знала, была ли это намеренная жестокость с его стороны.

— Я не монашка.

— Иди сюда. — И Эндрю снова притянул ее к себе. Тогда она сказала тоненьким голоском, который он помнил по первым дням своего общения с Сильвией:

— Мне кажется, что со мной что-то не так. Я спала с одним человеком, с врачом из нашей больницы, и… в этом-то вся проблема, понимаешь, Эндрю. Мне не нравится секс.

Она всхлипывала, а он обнимал ее.

— Что ж, должен признаться, что я не столь продвинут в этом отношении, как мог бы. Софи не оставила места для сомнений в том, что по сравнению с Роландом я ничто.

— О, бедняжка Эндрю.

— И бедняжка Сильвия.

Так они плакали, пока не уснули, как дети.

Пока они спали, их навещали. Сначала Колин, поскольку Злюка забеспокоился, и это подсказало ему, что в доме есть кто-то посторонний. В комнате было темно. Колин постоял, глядя на двух спящих, сжимая пальцами пасть собаки, чтобы та не лаяла.

— Хорошая собачка, — сказал он, спускаясь по лестнице, Злюке, который к тому времени уже превратился в старого лысеющего пса.

Позже приходила Фрэнсис. Уже стемнело. Она включила ночник, который когда-то купили для Сильвии, потому что девочка боялась темноты, и постояла, как Колин, глядя на то, что можно было разглядеть — только их головы и лица. «Сильвия и Эндрю — о нет, нет!» — думала Фрэнсис, думала как мать и внутренне скрещивала пальцы, чтобы отвратить несчастье.

А это будет несчастье. Оба они нуждались в чем-то более… крепком?.. устойчивом? Ну когда же ее сыновья устроят свою личную жизнь, остепенятся (да, она определенно думала как мать, очевидно, этого не избежать), ведь обоим им уже за тридцать. «Это все наша вина, — Фрэнсис имела в виду всех, все старшее поколение. Потом, чтобы утешить себя: — А может, им просто потребуется дольше времени, чтобы найти счастье, как мне. Так что не нужно терять надежду».

И еще позднее спустилась в гостиную Юлия. Она подумала, что в комнате никого нет, хотя часом ранее Фрэнсис говорила ей, что двое гостей все еще там, потерянные для мира. Потом, в тусклом сиянии ночника, она разглядела два лица: личико Сильвии чуть ниже узкого овала лица Эндрю. Такие бледные, такие усталые — это было видно даже в таком свете. Их обступала глубокая чернота, потому что красный диван только усиливал темноту (художники знают, что красная оторочка по подолу придаст мощи черному цвету пальто). Два окна впускали в комнату достаточно света, чтобы чуть разжижить мрак, не более того. Ночь опустилась облачная, без луны, без звезд. Юлия думала: «Они слишком юны, чтобы выглядеть такими измученными». Два лица были как пепел, рассыпанный во тьме.