Великие неудачники. Все напасти и промахи кумиров
Шрифт:
Но как он характерен!
Как-то они с приятелями решили устроить застолье у только что вскрывшейся ото льда подмосковной речушки. Галич вдруг разделся до трусов.
– Ты с ума сошел! Вода ледяная! – все закричали.
– Ох, робята, робята… Какого удовольствия себя лишаете! – усмехнулся Галич и нырнул в реку.
Он прошел под водой метров пять-шесть, стал отмахивать саженками. Переплыл на другой берег, постоял среди голых веток ивы, снова нырнул.
Он плавал еще минут десять, не отзываясь на благоразумные призывы: «Выходи!.. Довольно форсить!.. Что за ребячество?..»
– Он что,
– Какой там морж! Он в ванну, если меньше сорока, не полезет.
Да, не полезет. Однако здесь ему был брошен вызов. Самой природой. И он единственный, кто его принял.
Он принял вызов времени – говорить талантливо и хлестко о том, о чем большинство людей шепотком переговаривалось на кухнях. И это вопреки всему. Запрещались его пьесы. Киносценарии летели в мусорные корзины мосфильмовского начальства. Отменялись концерты…
В результате – инфаркт. Потом кризы зачастили просто с пулеметной скоростью. И только близкие знали, что сердечные приступы, надолго укладывающие барда в постель, случались от резкого повышения дозы морфия. А к наркотику он пристрастился во время первого, настоящего инфаркта, сопровождавшегося ужасными болями, которые невозможно было снять иначе.
Однажды в Ленинграде он сделал себе укол и занес инфекцию. Страшнейшее заражение крови. В больнице врачи настаивали на ампутации руки, иначе за его жизнь не ручались.
Александр Аркадьевич категорически отказался. На всю страну звучала его гитара, лилась главная песня. Черное лицо Галича в больничной палате исказилось ужасной улыбкой:
– Вы когда-нибудь видели безрукого гитариста?
Случилось непонятное врачам и противное природе – человеческое упрямство победило.
«Какой же он сильный и смелый человек, – может вскричать гипотетический читатель, – если не смог победить пристрастия к наркотикам?»
Не стоит тут торопиться с выводами…
У власти была одна цель: заткнуть ему рот. А он пел и пел вопреки всему. Ему не давали площадок, не пускали на радио и телевидение, в печать, а он умудрялся быть услышанным всей страной.
Галич писал в своих воспоминаниях: «В наши времена на конюшне уже не секут, неудобно. Однако строптивость должна быть наказана. Посекут не на конюшне, а на собрании. Ошельмуют в печати. Отменят уже объявленные концерты. Лишат права участия в заграничных гастролях.
Графу Шереметьеву с его крепостным театром такое в самом горячечном сне не могло бы привидится. Сотни тысяч крепостных советских музыкантов, певцов, актеров. Даже прославленные труппы Большого и Мариинского театров, даже такие великие исполнители, как Ойстрах, Гилельс, Рихтер, Ростропович, Коган – все они, по существу, отбывают самую доподлинную крепостную повинность».
Гитара и голос против железного борова бездушной советской власти. И казалось, боров победил: пережевал и отрыгнул Галича в изгнанничество, в гибель.
Оставить родину никому не легко, однако никто, наверное, не уезжал так тяжело и надрывно, как Галич. На это были причины. Создавая свои пронзительные песни, он сросся с русским народом, с его бедой, смирением, непротивленчеством. Плоть народа стала его плотью. Не разорвешь.
«Сегодня я собираюсь в дорогу – в дальнюю дорогу,
трудную, извечно и изначально – горестную дорогу изгнания. Я уезжаю из Советского Союза, но не из России! Как бы напыщенно ни звучали эти слова – и даже пускай в разные годы многие повторяли их до меня, – но моя Россия остается со мной!У моей России вывороченные негритянские губы, синие ногти и курчавые волосы – и от этой России меня отлучить нельзя, никакая сила не может заставить меня с нею расстаться, ибо родина для меня – это и старая казачья колыбельная песня, которой убаюкивала меня моя еврейская мама, это прекрасные лица русских женщин – молодых и старых, это их руки, не ведающие усталости, – руки хирургов и подсобных работниц, это запахи – хвои, дыма, воды, снега…»
Фрейд отвергал случайность в человеческом поведении. Если бы можно было спросить Александра Аркадьевича: «Зачем вы в Париже коснулись оголенного провода стереоустановки?» Ответ был бы один: так легко развязывались все узлы. Рука Галича сама потянулась к Смерти.
Юрий Нагибин приехал на могилу друга вскоре после его гибели.
«Никто не мог показать мне свежего Сашиного захоронения, – вспоминал он. – Наконец-таки какой-то замшелый дед согласился проводить меня за определенную мзду. И вот я стою у надгробия с женским именем. „Эта не та могила!“ – восклицаю я. – „Не долго ей здесь лежать, – отзывается старик. – Скоро ее выселят, а Галич ваш останется один“.
Галич страстно мечтал вернуться в Россию. Одна из его самых знаменитых песен так и называется – «Когда я вернусь».
Когда я вернусь, Засвистят в феврале соловьи — Тот старый мотив – тот давнишний, забытый, запетый. И я упаду, Пораженный своею победой, И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои! Когда я вернусь. А когда я вернусь?В Россию он не вернулся.
Коктейль «Сучий потрох»
Чего стоит мир, если над ним не тяготеет ни одно проклятие?
• Венедикт Васильевич Ерофеев (24 октября 1938, Нива-2, Мурманская область – 11 мая 1990, Москва) – русский писатель. Известен в основном как автор поэмы «Москва – Петушки».
• Величайшая неудача – образ жизни писателя и его постоянное саморазрушение.
Конечно, в нем жила достоевщина. У каждого человека есть подполье в душе. Венедикт с юности обожал играть с темными силами, выпуская их порезвиться на воле. Людям, которые подходили к нему слишком близко, было нелегко. Спасала только дистанция. А человеку, который эту дистанцию нарушал, не позавидуешь. Тут включались разрушительные могучие силы. Опрометчивые становились объектами почти издевательских экспериментов. Что говорить, жизнь Ерофеева – это непрерывное, разрушительное действо, которое он старательно и напряженно режиссировал.